slovolink@yandex.ru
  • Подписной индекс П4244
    (индекс каталога Почты России)
  • Карта сайта

«Глагол»: карта современной поэзии

Пушкинское «глаголом жги сердца людей» вспоминается при взгляде на обложку этой только что вышедшей в свет книги.
Неохватна карта современной русской поэзии. Ныне Интернет даёт возможность «высказаться в рифму» и маститому, и начинающему автору. Как сориентироваться читателю в разливанном море стихов? Где тот маяк, что укажет верный курс?
И если знаменитый во все времена альманах «День поэзии» даёт панорамную картину, то у сборника «Глагол», выпущенного в рамках издательского проекта «Санкт-Петербург – Ростов-на-Дону», задача иная. Составители Виктор Петров и Виктор Тихомиров-Тихвинский собрали и вынесли на читательский суд творчество тех ныне здравствующих поэтов как в глубинке, так и в столицах, кто интересен им самим вне зависимости от обстоятельств.
Ни регалии, ни пол, ни возраст, ни место проживания не имеют решающего значения. Главное – достойный уровень поэтических сочинений, поверяемых образцами русской классики.
Издание, составленное на принципе равноправия – всем стихотворцам, а их без малого 70, отведено по три страницы, есть попытка дать представление о современной русской поэзии и адресовано широкому кругу любителей литературы. Представляем творчество авторов «Глагола».

Виктор Линник.
 

*   *   *
Вспоминая счастья и расплаты все
после стольких пережитых лет,
что же предстоит ещё —
расплакаться
или улыбнуться напослед?
Разве было кем-нибудь доказано:
жизнь — она страшна иль хороша?
И была ли до конца досказана
хоть одна ушедшая душа?
*   *   *
Реализм ещё недоисчерпан,
но сварганить всё можно шутя
из любого чего-то и с чем-то,
как играющее дитя.
Не уверен я –
устоятся ли
слишком умственные инсталляции,
а вот радуги устоят.
Как? – секреты Господни таят.
Шар земной
так набит черепами весь,
но природа в нём вечно нова,
потому что в ней неисчерпаемость,
ибо сам он себе голова.
Сохрани себя –
Божию классику, –
шар земной,
всех шаров шаровей,
где российскому кланяюсь кладезю
я, колодезный журавель!
*   *   *
На зубах у невзгод, вроде жёлудя,
я чуть хрупнул во время войны,
слыша стук, словно жалобу жёлоба,
двух последних картошек страны.
ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА
Любиночки – что за словечко…
На посиделках у крылечка
шепнула ты: «Смелее будь.
Зайди под кофту… Там как печка», –
и пригласила руку в грудь.
Медведь тряс цепью во дворе.
Изба встречала, скрипнув глухо.
«Я, коль сравнить с тобой, старуха.
Шестнадцать есть?»
Набравшись духа,
я сдунул с губ небрежней пуха:
«Давно уж было… В январе…» –
и золотилась медовуха,
шипя в брезентовом ведре.
Как танцевали мои зубы
по краю острого ковша,
когда поверх овчинной шубы
я ждал тебя, любить спеша.
И ты сказала: «Отвернись», –
а я совсем не отвернулся
и от восторга задохнулся,
взмывая в ангельскую высь.
Ты пригрозила, вскинув ступку:
«Бесстыжий… Зыркать не моги!» –
и, сделав мне в душе зарубку,
легко переступила юбку,
и трусики, и сапоги,
став нежным ангелом тайги.
Давно вдова, а не девчонка,
белым-бела, лицом смугла,
меня раздела как ребенка,
рукой голодной помогла.
На пасеке в алтайской чаще
смущался я того, что гол,
но я в тебя, дрожа от счастья,
как во вселенную вошел.
И стал впервые я мужчиной
на шубе возчицкой, овчинной.
Тебе с отвычки было больно —
пять лет назад был муж убит.
Закрыла ты глаза невольно,
его представив, может быть.
Был пчелами твой лоб искусан.
Узнав, что мне пятнадцать лет,
упала ты перед Исусом,
рыдая: «Мне прощенья нет…»
И он простил тебя, конечно,
за то, что ты, почти любя,
стекляшкой бедного колечка
в меня вцарапала себя.
И всею истовостью тела,
грудей нетроганно тугих
ты наперед тогда хотела –
чтоб я любил тебя в других.
Стихи Евгения Евтушенко, опубликованные в книге «Глагол: карта современной поэзии», являются последней прижизненной книжной публикацией.
Марина КУДИМОВА
*   *   *
Разверзается зимний Никола,
До верхушек снегами достав,
И баржу мою гонит с прикола,
И ломает она ледостав.
Я судьбы пробегаю аллею.
Я почти ничего не боюсь.
Я ни капли тебя не жалею
И с душой твоей не расстаюсь.
Ты собою края зашиваешь
Предназначенной мне полыньи.
Ты впоспех мою жизнь проживаешь,
Превосходишь страданья мои.
Я такой не отвергну заступы!
И, пока меня клонит ко сну,
У любви нашей режутся зубы
И твою разрывают десну.
*   *   *
Никаких не вчиним неподобств –
Ослушанья, кощунства, побега.
Так больной отрицает погост
При наличьи иного ночлега.
Что даётся, то дадено впрок
За родное, за буднее иго.
Ты – изданье, где всё между строк,
Ты – моя Голубиная книга.
Не унизились мы до обид
На всеобщие узаконенья.
Просто сердце зашлось – и стоит,
И ему не найти примененья.
*   *   *
Я – здоровая, даже живая –
Хлопну створом последних дверей –
И как будто уже забываю
Твой египетский вырез ноздрей.
И уже тяготеет нормальность,
Сочетает с вопросом ответ.
Наступает иная реальность –
Выступает углами конверт.
Или время тебя затеняет,
Заливает, как ссадину йод,
Или Бог меня так сохраняет,
Что и снов о тебе не даёт.
*   *   *
Только будущий, сведущий знает
Острогранный разлом бытия –
Дом, в котором тебя проклинают,
Дом, в котором возносят тебя.
Адрес есть у Бедлама, Содома,
У родства – ни казны, ни цены,
И усилия первого дома
Безусильно на нет сведены.
Даже в топлости града Петрова,
Чьей любви заслужить не дано,
Откровение дома второго
Нерушимо и соблюдено.
(А казалось, не смыть и геенне
Кровопуск обоюдной борьбы!)
На сращенье обоих строений
Нам, увы, не хватает судьбы.
В это зодчество и созиданье
Столько вложено – не передать!
Потому-то на наше свиданье
Мы уже не вольны опоздать.
*   *   *
Осени хотелось – не воды,
Утренником тронутой, не ранней.
На листе, как на стекле, следы
Твоего и моего дыханья.
Памяти хотелось.
Не стремглав, –
Обстоятельств мимики и речи...
Лица застилающая мгла,
И платок, наброшенный на плечи.
Смелости хотелось – не бравад,
Ради правды, по которой мёрзла...
Крупка снега на твоих бровях,
Поднятых, как при отплытьи вёсла.
Глеб ГОРБОВСКИЙ
*   *   *
Он мог явиться кем угодно:
лучом разящим, веществом
таинственным, небеснородным,
в обличье странном, неживом…
Он мог на Землю выпасть снегом,
цветком немеркнущим расцвесть…
А вспыхнул – Богочеловеком!
Чтоб возвестить Благую весть:
«Есть! Есть спасенье вашим душам:
любите Бога, гордецы…
Создавший – может и разрушить!..
Да будет разум ваш ослушный
смиренней жертвенной овцы».
ДОРОГА
В КОНСТАНТИНОВО
Трава, тяжёлая от пыли.
Ночь в проводах жужжит,
как шмель.
…А ведь Есенина убили,
Не вызвав даже на дуэль.
За красоту, за синь во взгляде!
Так рвут цветы, так жнут траву.
Его убили в Ленинграде,
Где я родился и живу.
И, чтоб не мыслить о потере,
Снесли тот дом, где он… затих.
Но и в фальшивом «Англетере»
Витают боль его и стих.
Вчера, сложив печаль в котомку
И посох взяв опоры для,
Я вышел в призрачных потёмках,
Тайком из города – в поля,
Туда – в зелёное… Где птицы…
Где нам глаза его цвели…
За убиенного в столице
Просить пощады у Земли…
*   *   *
Огородная – благородная
почва тихая, как музей.
В ней таится судьба народная,
в ней приметы планеты всей.
Под лопатою что там звякает?
Не спеши копать – тормозни.
В сей землице товару всякого
обретёшь ты и в наши дни.
Гвозди кованые гранёные,
именная гирька-серьга,
злая звёздочка от будёновки
и чеканки древней деньга,
штык немецкий, подкова шведская,
наконечник-рожон копья,
штоф с орлами, и вдруг – советская
горе-пуговка от белья.
Пуля-дура, века проспавшая,
крест нательный, как изумруд…
Словно жизни листва опавшая,
в землю-матерь ушедший труд!..
Здесь, над Волховом, возле Ладоги,
на семи ветрах, на буграх
жили смертные, быт свой ладили –
да святится их дивный прах!
*   *   *
Во дни печали негасимой,
во дни разбоя и гульбы
спаси, Господь, мою Россию,
не зачеркни её судьбы.
Она оболгана, распята,
разъята… Кружит вороньё.
Она, как мать, не виновата,
что дети бросили её.
Как церковь в зоне затопленья,
она не тонет, не плывёт –
всё ждёт и ждёт Богоявленья.
А волны бьют уже под свод.
Юрий БЕЛИКОВ
СКОРЫЙ ПОЕЗД
БЫВШЕЙ ИМПЕРИИ
Поезд шёл, готовый развалиться,
с дребезгом и лязгом, на одном
болтике держащийся чудном,
и, два раза выкрикнув: «Граница!»,
убредала наша проводница
две таможни потчевать вином.
Поезд шёл, ночной и скорый, впрочем,
так ребёнок в толщу одеял
с головою прячется от ночи, –
поезд медлил, полз, не шёл, короче,
выжидал, казался обесточен,
но дома в округе освещал.
Надвое разрезав человека,
даже не заметил – поезд шёл
мимо городов и мимо сёл,
века наплывающего – эка
невидаль! – разрезал человека –
скольких он уже разрезал, мол.
Главное, что живы пассажиры,
а бригаду можно не менять.
И зачем всему составу знать,
что летят с колёс кишки и жилы,
что несчастной стала чья-то мать,
что убийца – поезд, если живы
пассажиры, надо ль горевать?
Бывшую империю сшивая,
он хранил с ней кровное родство,
и она за ним, ещё живая,
всё гналась до самого до края,
дыни, как планеты, простирая
к тамбурам захлопнутым его.
ЗАМЫТАЯ ЛОДКА
Песком – по самые борта –
замыта брошенная лодка:
вся – от ступней до подбородка.
На лбу скрутилась береста.
Природа или человек
песком её утрамбовали –
отгадка явится едва ли,
а волны катятся на брег.
Но кто-то же, неукротим,
в той лодке мчался на моторе,
и каждый мост гудел в дозоре,
когда она равнялась с ним?!
Он, видно, силушку имел,
в песок сошедшую досрочно,
и рюмочки часов песочных
нам опрокидывать велел.
У лодки вся её родня –
собака, черви дождевые
да два бомжа, едва живые,
прибавь сюда ещё меня.
Глядим в оцепененьи неком:
не человек и не сурок –
в забытой лодке спит песок,
внезапно ставший человеком.
Геннадий КРАСНИКОВ
*   *   *
Тайновидцы времён говорят:
«Седмь громов в небесах прогремят
пред кончиною мира…»
А покуда молчат небеса,
на земле что ни день – чудеса,
будто Кормчий оставил кормило!
Всё смешалось под небом седым –
Крым и Рим, Вавилон и Нарым –
от Москвы до Аляски,
и покудова Землю штормит,
в каждом доме музы´ка гремит,
всюду песни и пляски!..
Всё смешалось – огонь и потоп,
лёд и пламя, молитва и трёп,
гордый Запад с Востоком,
и пока созревают грома,
человечество сходит с ума
со звериным восторгом.
Всё смешалось – Аллах и пластид,
кровь и слёзы, сердца и гранит,
но не плач и не ропот
пред кончиною стран и племён –
Громовержец, Владыка времён,
слышит дьявольский хохот.
*   *   *
Знающим откроется и думающим,
знание незнающих спасёт, —
прошлое когда-то было будущим
и о будущем ему известно всё.
Знающего мучает и думающего:
на часах Земли — который час?
Много ли ещё осталось будущего,
не исчерпан ли его запас?
И зачем— пока мы тупо тренькаем
на одной струне который век —
Моцарту заказывает Реквием
черный человек?
*   *   *
А ты боялась, что зима
заблудится и нас забудет,
не проберётся к нам в дома,
не выстудит и не остудит…
На пушкинском календаре
такое, видно, тоже было –
«Снег выпал только в январе…» –
конечно же, ты не забыла.
Когда-нибудь припомним мы,
как под Москвой, когда-то, где-то, –
просили у зимы взаймы
до лета серебра и света…
Как снег посыпал с высоты,
и он не рвался там, где тонко,
как шла в зелёной шубе ты,
похожая на медвежонка…
Как снег дымился и плясал,
и вспомнил я в его тумане,
как Соколов стихи читал
о снеге и о Марианне…
Как замедляли мы ходьбу,
в неведомую даль ступая,
как бы по Браилю Судьбу
по снежной азбуке читая…
*   *   *
Такая убываемая,
как свет в окне,
о жизнь незабываемая, —
тревожно мне…
То лед, то жар в груди моей,
от них — беда,
пути неисповедимые
ведут — куда?..
Что точно гарантируется
в последний час —
душа катапультируется
одна, без нас…
Невиданная, неведанная,
одна, тайком, —
узнать бы только — в небе она
грустит о ком?..
Валерий ДУДАРЕВ
СТАНСЫ
Смирять верлибром или ямбами
Тобольский зной,
Где день напрасно пахнет яблоком,
А ночь – сосной.
Пусть будет северным сияние,
Кедровой – длань,
Непоправимым заклинание
Меж трасс и бань.
Пусть соловьиное звучание
Сквозь зной и гарь –
На посошок толкнёмся чарками,
Сменив словарь.
В путь перекрестится бабульками
Святой отец.
Напрасен короб со свистульками
И леденец.
Ни Ермаками, ни Кучумами
Храним Тобольск.
Мы под горой кремлёвой чуяли
Иную боль.
О сколько звёзд на землю сброшено
За столько лет –
А все идёт Флоренский рощами
Под пистолет.
ЧАЙНАЯ
Я буду басовым и сильным
В истоках долгот и широт!
По гуду, по соли, по сини
Высокий дойдёт пароход.
Прилив в наслоении быстром
Разляжется, весел и прост.
Застыв, за Селеной, за пирсом
Покажется ветер и мост.
«Карамба!»
– звучало над чайной.
Вертела гашиш матросня.
Жгли крабы, причалы и чайки,
От ветра лишь эхо храня.
Сокровища!
Участь лихая,
Сверкая, заныла в горсти,
От крови лучась и харкáя,
Пугая чумным Гаити.
Пугай!
Одинокий и сильный,
Вперёд по излучинам лет!
Пускай одноногий Джон Сильвер
Взойдёт на летучий корвет!!!
*   *   *
Чужеземье миров и эпох,
Где всю ночь простоял не дыша…
Ветер плыл, серебрился и глох
В родниковой глуши камыша.
Так, наверно, звучала свирель
До игры, до рождения мглы…
Непролазная сельская сель,
Где тропинка цепляет стволы,
Где стряхнуть не посмеет рука
С подорожника гроздья росин,
Ни шмеля отогнать с василька.
Так, наверно, звучал клавесин…
Максим ЗАМШЕВ
*   *   *
Сколько можно не спать? Сколько можно придумывать страсти
О больших кораблях,
что плывут без руля и ветрил?
Что-то давит в груди.
Видно, там раскололось на части
То волшебное блюдце,
откуда я молодость пил.
От болезни такой
ни один эскулап не излечит,
Не придуман рецепт,
чтоб рассеять сердечную тьму.
Сколько можно не спать?
Сколько можно настраивать речи
На неведомый лад,
что понятен тебе одному?
Расскажи лучше всем про парад,
где горластые трубы
Надрывались о том,
что в империи зреет беда,
И как ветер упрямо ворочал
афишные тумбы,
Собираясь прошедшую жизнь
отменить навсегда.
Сколько можно не спать,
фонарей принимая желтуху
За последнюю милость
последних написанных глав,
Сколько можно часы
прижимать настороженно к уху,
Ожидая, что время рассудит,
кто прав и не прав.
Пусть одно и осталось в тебе –
это кровь удалая…
Ты смотрел в темноту –
и до первого солнца ослеп.
Сколько можно бояться зеркал,
отражений и лая
Одичавших собак,
что луну принимают за хлеб.
Если в слове любовь
пропустили вторую кавычку,
Значит, жизнь, драгоценная жизнь,
сократилась на треть.
А рассвет, опоздав,
подтверждает дурную привычку
Разгораться, когда невозможно
его рассмотреть.
*   *   *
Не верь, не бойся, не проси,
Не обольщайся.
Мужчинам на Святой Руси
Не нужно счастья.
Не нужен хлеб, не нужен квас
И соль рассвета.
Ни мне, ни каждому из нас
Не нужно это.
Была бы кожа у земли
Под утро влажной.
Была бы женщина вдали,
Что ждёт отважно.
А горизонта полоса –
В разрывах ранних.
Нет уходящим в небеса
Конца и края,
Как нет спустившимся с небес
Успокоенья.
Мой профиль в облаке исчез
В одно мгновенье.
Мой взгляд отправился в зенит
За новым солнцем.
Мой голос врезался в гранит
Звезды спасённой.
Дробится эхом долгий плач,
И гости едут.
Меня от пораженья спрячь,
Как от победы.
Не верь, не бойся, не проси,
Себя слагая.
Мужчины на Святой Руси
Мосты сжигают.
От первой до второй беды
Спешим по минам.
И кто ещё, как не дрозды,
Споют псалмы нам.
И кто ещё, как не орлы,
Расскажут вдовам
И поминальные столы
Накроют вдоволь.
В меня впиваются клыки
Миров соседних,
Скользить по линиям тоски
Легко последним.
И сколько ты не голоси,
Всё слижут осы.
Не верь, не бойся, не проси,
Не верь, не бойся.
Виктор КИРЮШИН
*   *   *
Какая долгая зима!
Луны лучина...
Давно я понял:
Свет и тьма
Неразлучимы.
Не зря струится белый снег
Из мглы кромешной,
Когда бредёт,
Не видя вех,
В метели пеший.
Да я и сам блуждал в ночи,
Ведомый роком,
Пока не вымолил свечи
В окне далёком.
Среди бесчисленных огней
Живётся проще,
А я с тех пор иду за ней
Почти на ощупь.
Дорога к истине крива,
Черно над нею...
Свеча горит едва-едва,
Но с ней виднее.
*   *   *
Андрею Шацкову
Вот пришли и наши стужи,
Настоящие, без фальши.
Начинаем видеть хуже,
Но зато намного дальше.
Жили весело и бражно,
А теперь живём построже.
Всё грядущее — неважно,
Всё ушедшее — дороже.
Указателям не веря,
К поднебесной светлой роще
По тропе ловца и зверя
Пробираемся на ощупь.
Между суетным и главным,
В тупиках земного быта
Предпочли мы знакам явным
То, что призрачно и скрыто.
Нас неправедно судили,
Но в безумном этом ралли
Только те и победили,
Кто вчистую проиграли.
Всё грядущее — химера,
Всё ушедшее — полова...
Нам одна осталась вера
И одна надежда — Слово.
*   *   *
Эта музыка в тиши
С лёгкой примесью печали…
Есть у каждого вначале
Абсолютный слух души.
Если б заново начать!
В пору ясных гроз и пуха
Не доступное для слуха
Научиться различать.
И совсем не знать пока
Мастерства иного толка:
Всё уверенней рука,
Всё неискренней трактовка.
Евгений ЕВТУШЕНКО
*   *   *
Вспоминая счастья и расплаты все
после стольких пережитых лет,
что же предстоит ещё —
расплакаться
или улыбнуться напослед?
Разве было кем-нибудь доказано:
жизнь — она страшна иль хороша?
И была ли до конца досказана
хоть одна ушедшая душа?
*   *   *
Реализм ещё недоисчерпан,
но сварганить всё можно шутя
из любого чего-то и с чем-то,
как играющее дитя.
Не уверен я –
устоятся ли
слишком умственные инсталляции,
а вот радуги устоят.
Как? – секреты Господни таят.
Шар земной
так набит черепами весь,
но природа в нём вечно нова,
потому что в ней неисчерпаемость,
ибо сам он себе голова.
Сохрани себя –
Божию классику, –
шар земной,
всех шаров шаровей,
где российскому кланяюсь кладезю
я, колодезный журавель!
*   *   *
На зубах у невзгод, вроде жёлудя,
я чуть хрупнул во время войны,
слыша стук, словно жалобу жёлоба,
двух последних картошек страны.
ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА
Любиночки – что за словечко…
На посиделках у крылечка
шепнула ты: «Смелее будь.
Зайди под кофту… Там как печка», –
и пригласила руку в грудь.
Медведь тряс цепью во дворе.
Изба встречала, скрипнув глухо.
«Я, коль сравнить с тобой, старуха.
Шестнадцать есть?»
Набравшись духа,
я сдунул с губ небрежней пуха:
«Давно уж было… В январе…» –
и золотилась медовуха,
шипя в брезентовом ведре.
Как танцевали мои зубы
по краю острого ковша,
когда поверх овчинной шубы
я ждал тебя, любить спеша.
И ты сказала: «Отвернись», –
а я совсем не отвернулся
и от восторга задохнулся,
взмывая в ангельскую высь.
Ты пригрозила, вскинув ступку:
«Бесстыжий… Зыркать не моги!» –
и, сделав мне в душе зарубку,
легко переступила юбку,
и трусики, и сапоги,
став нежным ангелом тайги.
Давно вдова, а не девчонка,
белым-бела, лицом смугла,
меня раздела как ребенка,
рукой голодной помогла.
На пасеке в алтайской чаще
смущался я того, что гол,
но я в тебя, дрожа от счастья,
как во вселенную вошел.
И стал впервые я мужчиной
на шубе возчицкой, овчинной.
Тебе с отвычки было больно —
пять лет назад был муж убит.
Закрыла ты глаза невольно,
его представив, может быть.
Был пчелами твой лоб искусан.
Узнав, что мне пятнадцать лет,
упала ты перед Исусом,
рыдая: «Мне прощенья нет…»
И он простил тебя, конечно,
за то, что ты, почти любя,
стекляшкой бедного колечка
в меня вцарапала себя.
И всею истовостью тела,
грудей нетроганно тугих
ты наперед тогда хотела –
чтоб я любил тебя в других.
Стихи Евгения Евтушенко, опубликованные в книге «Глагол: карта современной поэзии», являются последней прижизненной книжной публикацией.
Марина КУДИМОВА
*   *   *
Разверзается зимний Никола,
До верхушек снегами достав,
И баржу мою гонит с прикола,
И ломает она ледостав.
Я судьбы пробегаю аллею.
Я почти ничего не боюсь.
Я ни капли тебя не жалею
И с душой твоей не расстаюсь.
Ты собою края зашиваешь
Предназначенной мне полыньи.
Ты впоспех мою жизнь проживаешь,
Превосходишь страданья мои.
Я такой не отвергну заступы!
И, пока меня клонит ко сну,
У любви нашей режутся зубы
И твою разрывают десну.
*   *   *
Никаких не вчиним неподобств –
Ослушанья, кощунства, побега.
Так больной отрицает погост
При наличьи иного ночлега.
Что даётся, то дадено впрок
За родное, за буднее иго.
Ты – изданье, где всё между строк,
Ты – моя Голубиная книга.
Не унизились мы до обид
На всеобщие узаконенья.
Просто сердце зашлось – и стоит,
И ему не найти примененья.
*   *   *
Я – здоровая, даже живая –
Хлопну створом последних дверей –
И как будто уже забываю
Твой египетский вырез ноздрей.
И уже тяготеет нормальность,
Сочетает с вопросом ответ.
Наступает иная реальность –
Выступает углами конверт.
Или время тебя затеняет,
Заливает, как ссадину йод,
Или Бог меня так сохраняет,
Что и снов о тебе не даёт.
*   *   *
Только будущий, сведущий знает
Острогранный разлом бытия –
Дом, в котором тебя проклинают,
Дом, в котором возносят тебя.
Адрес есть у Бедлама, Содома,
У родства – ни казны, ни цены,
И усилия первого дома
Безусильно на нет сведены.
Даже в топлости града Петрова,
Чьей любви заслужить не дано,
Откровение дома второго
Нерушимо и соблюдено.
(А казалось, не смыть и геенне
Кровопуск обоюдной борьбы!)
На сращенье обоих строений
Нам, увы, не хватает судьбы.
В это зодчество и созиданье
Столько вложено – не передать!
Потому-то на наше свиданье
Мы уже не вольны опоздать.
*   *   *
Осени хотелось – не воды,
Утренником тронутой, не ранней.
На листе, как на стекле, следы
Твоего и моего дыханья.
Памяти хотелось.
Не стремглав, –
Обстоятельств мимики и речи...
Лица застилающая мгла,
И платок, наброшенный на плечи.
Смелости хотелось – не бравад,
Ради правды, по которой мёрзла...
Крупка снега на твоих бровях,
Поднятых, как при отплытьи вёсла.
Глеб ГОРБОВСКИЙ
*   *   *
Он мог явиться кем угодно:
лучом разящим, веществом
таинственным, небеснородным,
в обличье странном, неживом…
Он мог на Землю выпасть снегом,
цветком немеркнущим расцвесть…
А вспыхнул – Богочеловеком!
Чтоб возвестить Благую весть:
«Есть! Есть спасенье вашим душам:
любите Бога, гордецы…
Создавший – может и разрушить!..
Да будет разум ваш ослушный
смиренней жертвенной овцы».
ДОРОГА
В КОНСТАНТИНОВО
Трава, тяжёлая от пыли.
Ночь в проводах жужжит,
как шмель.
…А ведь Есенина убили,
Не вызвав даже на дуэль.
За красоту, за синь во взгляде!
Так рвут цветы, так жнут траву.
Его убили в Ленинграде,
Где я родился и живу.
И, чтоб не мыслить о потере,
Снесли тот дом, где он… затих.
Но и в фальшивом «Англетере»
Витают боль его и стих.
Вчера, сложив печаль в котомку
И посох взяв опоры для,
Я вышел в призрачных потёмках,
Тайком из города – в поля,
Туда – в зелёное… Где птицы…
Где нам глаза его цвели…
За убиенного в столице
Просить пощады у Земли…
*   *   *
Огородная – благородная
почва тихая, как музей.
В ней таится судьба народная,
в ней приметы планеты всей.
Под лопатою что там звякает?
Не спеши копать – тормозни.
В сей землице товару всякого
обретёшь ты и в наши дни.
Гвозди кованые гранёные,
именная гирька-серьга,
злая звёздочка от будёновки
и чеканки древней деньга,
штык немецкий, подкова шведская,
наконечник-рожон копья,
штоф с орлами, и вдруг – советская
горе-пуговка от белья.
Пуля-дура, века проспавшая,
крест нательный, как изумруд…
Словно жизни листва опавшая,
в землю-матерь ушедший труд!..
Здесь, над Волховом, возле Ладоги,
на семи ветрах, на буграх
жили смертные, быт свой ладили –
да святится их дивный прах!
*   *   *
Во дни печали негасимой,
во дни разбоя и гульбы
спаси, Господь, мою Россию,
не зачеркни её судьбы.
Она оболгана, распята,
разъята… Кружит вороньё.
Она, как мать, не виновата,
что дети бросили её.
Как церковь в зоне затопленья,
она не тонет, не плывёт –
всё ждёт и ждёт Богоявленья.
А волны бьют уже под свод.
Юрий БЕЛИКОВ
СКОРЫЙ ПОЕЗД
БЫВШЕЙ ИМПЕРИИ
Поезд шёл, готовый развалиться,
с дребезгом и лязгом, на одном
болтике держащийся чудном,
и, два раза выкрикнув: «Граница!»,
убредала наша проводница
две таможни потчевать вином.
Поезд шёл, ночной и скорый, впрочем,
так ребёнок в толщу одеял
с головою прячется от ночи, –
поезд медлил, полз, не шёл, короче,
выжидал, казался обесточен,
но дома в округе освещал.
Надвое разрезав человека,
даже не заметил – поезд шёл
мимо городов и мимо сёл,
века наплывающего – эка
невидаль! – разрезал человека –
скольких он уже разрезал, мол.
Главное, что живы пассажиры,
а бригаду можно не менять.
И зачем всему составу знать,
что летят с колёс кишки и жилы,
что несчастной стала чья-то мать,
что убийца – поезд, если живы
пассажиры, надо ль горевать?
Бывшую империю сшивая,
он хранил с ней кровное родство,
и она за ним, ещё живая,
всё гналась до самого до края,
дыни, как планеты, простирая
к тамбурам захлопнутым его.
ЗАМЫТАЯ ЛОДКА
Песком – по самые борта –
замыта брошенная лодка:
вся – от ступней до подбородка.
На лбу скрутилась береста.
Природа или человек
песком её утрамбовали –
отгадка явится едва ли,
а волны катятся на брег.
Но кто-то же, неукротим,
в той лодке мчался на моторе,
и каждый мост гудел в дозоре,
когда она равнялась с ним?!
Он, видно, силушку имел,
в песок сошедшую досрочно,
и рюмочки часов песочных
нам опрокидывать велел.
У лодки вся её родня –
собака, черви дождевые
да два бомжа, едва живые,
прибавь сюда ещё меня.
Глядим в оцепененьи неком:
не человек и не сурок –
в забытой лодке спит песок,
внезапно ставший человеком.
Геннадий КРАСНИКОВ
*   *   *
Тайновидцы времён говорят:
«Седмь громов в небесах прогремят
пред кончиною мира…»
А покуда молчат небеса,
на земле что ни день – чудеса,
будто Кормчий оставил кормило!
Всё смешалось под небом седым –
Крым и Рим, Вавилон и Нарым –
от Москвы до Аляски,
и покудова Землю штормит,
в каждом доме музы´ка гремит,
всюду песни и пляски!..
Всё смешалось – огонь и потоп,
лёд и пламя, молитва и трёп,
гордый Запад с Востоком,
и пока созревают грома,
человечество сходит с ума
со звериным восторгом.
Всё смешалось – Аллах и пластид,
кровь и слёзы, сердца и гранит,
но не плач и не ропот
пред кончиною стран и племён –
Громовержец, Владыка времён,
слышит дьявольский хохот.
*   *   *
Знающим откроется и думающим,
знание незнающих спасёт, —
прошлое когда-то было будущим
и о будущем ему известно всё.
Знающего мучает и думающего:
на часах Земли — который час?
Много ли ещё осталось будущего,
не исчерпан ли его запас?
И зачем— пока мы тупо тренькаем
на одной струне который век —
Моцарту заказывает Реквием
черный человек?
*   *   *
А ты боялась, что зима
заблудится и нас забудет,
не проберётся к нам в дома,
не выстудит и не остудит…
На пушкинском календаре
такое, видно, тоже было –
«Снег выпал только в январе…» –
конечно же, ты не забыла.
Когда-нибудь припомним мы,
как под Москвой, когда-то, где-то, –
просили у зимы взаймы
до лета серебра и света…
Как снег посыпал с высоты,
и он не рвался там, где тонко,
как шла в зелёной шубе ты,
похожая на медвежонка…
Как снег дымился и плясал,
и вспомнил я в его тумане,
как Соколов стихи читал
о снеге и о Марианне…
Как замедляли мы ходьбу,
в неведомую даль ступая,
как бы по Браилю Судьбу
по снежной азбуке читая…
*   *   *
Такая убываемая,
как свет в окне,
о жизнь незабываемая, —
тревожно мне…
То лед, то жар в груди моей,
от них — беда,
пути неисповедимые
ведут — куда?..
Что точно гарантируется
в последний час —
душа катапультируется
одна, без нас…
Невиданная, неведанная,
одна, тайком, —
узнать бы только — в небе она
грустит о ком?..
Валерий ДУДАРЕВ
СТАНСЫ
Смирять верлибром или ямбами
Тобольский зной,
Где день напрасно пахнет яблоком,
А ночь – сосной.
Пусть будет северным сияние,
Кедровой – длань,
Непоправимым заклинание
Меж трасс и бань.
Пусть соловьиное звучание
Сквозь зной и гарь –
На посошок толкнёмся чарками,
Сменив словарь.
В путь перекрестится бабульками
Святой отец.
Напрасен короб со свистульками
И леденец.
Ни Ермаками, ни Кучумами
Храним Тобольск.
Мы под горой кремлёвой чуяли
Иную боль.
О сколько звёзд на землю сброшено
За столько лет –
А все идёт Флоренский рощами
Под пистолет.
ЧАЙНАЯ
Я буду басовым и сильным
В истоках долгот и широт!
По гуду, по соли, по сини
Высокий дойдёт пароход.
Прилив в наслоении быстром
Разляжется, весел и прост.
Застыв, за Селеной, за пирсом
Покажется ветер и мост.
«Карамба!»
– звучало над чайной.
Вертела гашиш матросня.
Жгли крабы, причалы и чайки,
От ветра лишь эхо храня.
Сокровища!
Участь лихая,
Сверкая, заныла в горсти,
От крови лучась и харкáя,
Пугая чумным Гаити.
Пугай!
Одинокий и сильный,
Вперёд по излучинам лет!
Пускай одноногий Джон Сильвер
Взойдёт на летучий корвет!!!
*   *   *
Чужеземье миров и эпох,
Где всю ночь простоял не дыша…
Ветер плыл, серебрился и глох
В родниковой глуши камыша.
Так, наверно, звучала свирель
До игры, до рождения мглы…
Непролазная сельская сель,
Где тропинка цепляет стволы,
Где стряхнуть не посмеет рука
С подорожника гроздья росин,
Ни шмеля отогнать с василька.
Так, наверно, звучал клавесин…
Максим ЗАМШЕВ
*   *   *
Сколько можно не спать? Сколько можно придумывать страсти
О больших кораблях,
что плывут без руля и ветрил?
Что-то давит в груди.
Видно, там раскололось на части
То волшебное блюдце,
откуда я молодость пил.
От болезни такой
ни один эскулап не излечит,
Не придуман рецепт,
чтоб рассеять сердечную тьму.
Сколько можно не спать?
Сколько можно настраивать речи
На неведомый лад,
что понятен тебе одному?
Расскажи лучше всем про парад,
где горластые трубы
Надрывались о том,
что в империи зреет беда,
И как ветер упрямо ворочал
афишные тумбы,
Собираясь прошедшую жизнь
отменить навсегда.
Сколько можно не спать,
фонарей принимая желтуху
За последнюю милость
последних написанных глав,
Сколько можно часы
прижимать настороженно к уху,
Ожидая, что время рассудит,
кто прав и не прав.
Пусть одно и осталось в тебе –
это кровь удалая…
Ты смотрел в темноту –
и до первого солнца ослеп.
Сколько можно бояться зеркал,
отражений и лая
Одичавших собак,
что луну принимают за хлеб.
Если в слове любовь
пропустили вторую кавычку,
Значит, жизнь, драгоценная жизнь,
сократилась на треть.
А рассвет, опоздав,
подтверждает дурную привычку
Разгораться, когда невозможно
его рассмотреть.
*   *   *
Не верь, не бойся, не проси,
Не обольщайся.
Мужчинам на Святой Руси
Не нужно счастья.
Не нужен хлеб, не нужен квас
И соль рассвета.
Ни мне, ни каждому из нас
Не нужно это.
Была бы кожа у земли
Под утро влажной.
Была бы женщина вдали,
Что ждёт отважно.
А горизонта полоса –
В разрывах ранних.
Нет уходящим в небеса
Конца и края,
Как нет спустившимся с небес
Успокоенья.
Мой профиль в облаке исчез
В одно мгновенье.
Мой взгляд отправился в зенит
За новым солнцем.
Мой голос врезался в гранит
Звезды спасённой.
Дробится эхом долгий плач,
И гости едут.
Меня от пораженья спрячь,
Как от победы.
Не верь, не бойся, не проси,
Себя слагая.
Мужчины на Святой Руси
Мосты сжигают.
От первой до второй беды
Спешим по минам.
И кто ещё, как не дрозды,
Споют псалмы нам.
И кто ещё, как не орлы,
Расскажут вдовам
И поминальные столы
Накроют вдоволь.
В меня впиваются клыки
Миров соседних,
Скользить по линиям тоски
Легко последним.
И сколько ты не голоси,
Всё слижут осы.
Не верь, не бойся, не проси,
Не верь, не бойся.
Виктор КИРЮШИН
*   *   *
Какая долгая зима!
Луны лучина...
Давно я понял:
Свет и тьма
Неразлучимы.
Не зря струится белый снег
Из мглы кромешной,
Когда бредёт,
Не видя вех,
В метели пеший.
Да я и сам блуждал в ночи,
Ведомый роком,
Пока не вымолил свечи
В окне далёком.
Среди бесчисленных огней
Живётся проще,
А я с тех пор иду за ней
Почти на ощупь.
Дорога к истине крива,
Черно над нею...
Свеча горит едва-едва,
Но с ней виднее.
*   *   *
Андрею Шацкову
Вот пришли и наши стужи,
Настоящие, без фальши.
Начинаем видеть хуже,
Но зато намного дальше.
Жили весело и бражно,
А теперь живём построже.
Всё грядущее — неважно,
Всё ушедшее — дороже.
Указателям не веря,
К поднебесной светлой роще
По тропе ловца и зверя
Пробираемся на ощупь.
Между суетным и главным,
В тупиках земного быта
Предпочли мы знакам явным
То, что призрачно и скрыто.
Нас неправедно судили,
Но в безумном этом ралли
Только те и победили,
Кто вчистую проиграли.
Всё грядущее — химера,
Всё ушедшее — полова...
Нам одна осталась вера
И одна надежда — Слово.
*   *   *
Эта музыка в тиши
С лёгкой примесью печали…
Есть у каждого вначале
Абсолютный слух души.
Если б заново начать!
В пору ясных гроз и пуха
Не доступное для слуха
Научиться различать.
И совсем не знать пока
Мастерства иного толка:
Всё уверенней рука,
Всё неискренней трактовка.
 
Евгений ЕВТУШЕНКО

Комментарии:

Авторизуйтесь, чтобы оставить комментарий


Комментариев пока нет

Статьи по теме: