Его легенда рождалась из песен и поступков

«Редко способна истина угнаться за легендой».
Стефан Цвейг.

Я познакомился с Владимиром Высоцким (25 января 1938 — 25 июля 1980 г.) в 1962 году в театральном общежитии на Трифоновской улице, 45 «Б». В тот год меня переполняло счастье — я стал первокурсником театрального училища им. Б.В. Щукина. Мало того, мне выделили место в этом знаменитом общежитии. Неподалеку от нашей комнаты жили мои сокурсницы: Земфира Цахилова, Оксана Осипенко, Эра Зиганшина. Через комнату проживали студенты студии МХАТа: Валерия Заклунная, чуть дальше — Борис Химичев… Жили мы на Трифоновке большой коммуной, ходили друг к другу в гости и, конечно, дружили.

Однажды в субботу моя сокурсница, высокая и неотразимая красавица Нила Животова, громко постучала в комнату. Взволнованным голосом сообщила: «Валера, давай быстрей к нам! К нам в гости пришёл Высоцкий!» Признаюсь, но на тот момент я этого имени не знал. Однако волнение Нилы странным образом передалось и мне. Мы заглянули к нашей сокурснице Эре Зиганшиной – ныне народной артистке РФ — и пригласили её на эту встречу.
В тот день я впервые увидел своего будущего соратника по театру на Таганке. Он сидел, глубоко провалившись на одной из коек, вплотную к нему был придвинут небольшой журнальный столик. Ничего, кроме початой бутылки вина и стаканов, на столике не было. Запомнил зелёную наклейку на бутылке. Кажется, это был «Рислинг». Мы познакомились, пожали друг другу руки, перебросились обычными для такого знакомства приветствиями.
Высоцкий, неторопливо пригубливая вино, принялся хрипловатым голосом с нами разговаривать. О чём? Помню смутно! Но то, что ему не нравилось наше общежитие, помню. Особенно он ругал коридоры – вечно неубранные, пыльные и плохо освещённые. (Студенты часто таскали лампочки из коридоров в свои комнаты.) Он застенчиво улыбался, но при этом говорил с видимым удовольствием, во время общения губы у него чуть сдвигались вбок, тем самым подчёркивалась чёткая дикция. Он был в хорошем настроении и вполне трезвый. Видно было, что ему очень нравится наша Нила, он то и дело останавливал на ней тяжёлый, ласковый взгляд. Я ещё подумал: небольшой, «с комочек» человек, а глазеет орлом, и глас трубный.
Минут через пятнадцать сокурсница Нила на правах хозяйки стала просить Володю спеть. Высоцкий встал: он был невысоким, складным, одет просто, опрятно. Что я запомнил хорошо: под светлой рубашкой у него была тельняшка, а к гитаре был приделан электрический шнур. Подстроив гитару, он стал петь свои песни. Через минуту нас всех странным образом «затрясло». Во-первых, голосовая волна летела в полутора метрах от нас и била фронтально, как током. Но, главное, видно было, как он выкладывается. Сидел — один человек, а встал и начал петь — «человек-вулкан». Казалось, под ним пол ходуном ходит.
Все присутствующие были студентами одного из лучших театральных вузов страны, к этому времени накопили немало «гениальных» амбиций, но вдруг все, как мышки, притихли, пришибленные необычным даром этого неожиданного гостя. Это была наша с ним первая встреча, и то, как Володя пел в тот день, врезалось мне в память на всю жизнь. Он был практически мой ровесник — старше всего лишь на шесть лет — и, тем не менее, безоговорочно заставил меня изумиться. Хотя в молодости, как у многих молодых актёров, у меня было немало гонора. «Как же здорово он поёт, — подумал я, — да ещё на свои стихи!» Поглядывая на Нилу, он пел:
В тот вечер я не пил, не пел,
Я на неё вовсю глядел,
Как смотрят дети,
как смотрят дети,
Но тот, кто раньше с нею был,
Сказал мне, чтоб я уходил,
Сказал мне, чтоб я уходил,
Что мне не светит.

И тот, кто раньше с нею был, —
Он мне грубил, он мне грозил, —
А я всё помню, я был не пьяный.
Когда ж я уходить решил,
Она сказала: — Не спеши! —
Она сказала: — Не спеши,
Ведь слишком рано…
Конечно, и в помине не было таких, поздних, растиражированных оценок разных «близких друзей» – «мол, сразу почувствовал, что передо мной гений» и тому подобное. Нет, родилось другое: восхищение и… благодарность! Каждый из присутствующих на этом импровизированном концерте понял: так способен выкладываться только большой артист. Он пел свои ранние, «дворовые» песни. От песни к песне мы всё больше и больше «шалели»! В маленькой комнате бушевала такая разудалость, вольница, обжигающий темперамент… Он буквально весь искрился. Пел он где-то минут сорок – причём пел «на пределе», вкладывая себя в каждую песню. Когда он спел:
Город уши заткнул
и уснуть захотел,
И все граждане спрятались в норы.
А у меня в этот час
еще тысяча дел, —
Задерни шторы...
Тут все вспомнили, что «уже поздно» и что действительно «пора задернуть «шторы». Чтобы не раздражать администрацию общежития, решили: «На сегодня – хватит!» Но чтобы Владимиру не возвращаться домой по ночной Москве, предложили ему заночевать у нас в общежитии. Я повёл его в свою комнату, где кроме меня проживали ещё Владимир Насонов и Борис Хмельницкий. В это время как раз была одна свободная койка: одному из наших сокурсников пришлось на время срочно уехать. Так Владимир остался у нас на ночёвку. Но самое интересное случилось утром: мы его начали с зарядки. Я был в прошлом боксёр, поэтому вместо обычной гимнастики практиковал боксёрские упражнения: «бой с тенью» и разные другие. Высоцкий посмотрел на мою разминку и тоже «загорелся». В результате у нас получился жёсткий, до пота, тренировочный бой. Кстати, в будущем этот спарринг нам обоим пригодился.
После этого я Владимира долго не видел. Через четыре года — в 1966-м — меня пригласили работать в Театр на Таганке. Высоцкий к этому времени уже два года работал в этом театре. Однажды, на одном из собраний труппы Володя, видимо, помня наши спортивные с ним баталии, предложил утвердить меня «ответственным за физкультурно-массовую работу», то есть «спортивным лидером театра». К моему удивлению, коллеги с ним согласились. По моему настоянию театр закупил штанги, гантели. В это время мы как раз приступили к постановке драматической поэмы С. Есенина «Пугачёв». Репетировали по пояс голыми, естественно, все хотели выглядеть фактурно и впечатляюще. Тут моя инициатива пришлась всем по вкусу: накачивали мышцы, «тягались на руку», словом получилась вполне пугачёвская команда. Кстати, у Высоцкого была чуть ли не самая лучшая физическая подготовка: он был крепышом — жилистым и сбитым. Легко отжимался от пола 40 раз, даже мог сделать стойку на одной руке — что далеко не каждому спортсмену под силу! Актёрский состав в это время в театре был не только даровитым, но и «головастым». «Айкью» — коэффициент интеллекта одного Филатова чего только стоил! В коллективе любили пофилософствовать, покритиковать «партию и правительство», увлекались шахматами. Одним из мероприятий, которое я в это время предложил, был сеанс одновременной игры с чемпионом мира по шахматам Анатолием Карповым.
Помню, в буфете театра собрались целых 16 участников турнира. Между прочим, театр имел довольно сильную команду шахматистов! Одним из лучших был Александр Вилькин. Сеанс одновременной игры проводил лично чемпион мира. Сражались мы с Карповым эмоционально, сдавались постепенно, но в двух партиях удалось вырвать у Карпова ничью. Среди героев дня значились Вениамин Смехов и автор этих строк. Высоцкий в этом мероприятии не принимал участие, но был среди болельщиков, часто дефилируя за спинами участников «исторического турнира».
У Высоцкого был непростой характер. С одной стороны, он был для многих недосягаем: после роли Галилея быстро стал ведущим артистом, с другой — если он кого-нибудь «принимал», то становился для него доступным, сердечным и внимательным. Однако перечисленные достоинства были видимыми чертами Владимира Семеновича, другие — мне нравились больше. Меня всегда покоряло в нём мужское начало: умение ухаживать за женщинами, выдержка, какая-то скрытая, но ощутимая «боксерская стойка» и, конечно, умение не придавать значение бытовым мелочам и досадным неприятностям. Конечно, в нём были и другие качества, позже так непомерно раздутые прессой: благородство, человеческая щедрость, способность дружить, жертвуя в отношениях личными интересами! (Самым благородным, если уж на то пошло, в театре был Юрий Любимов, прощавший Володе то, чего не прощалось никому.) Сегодня, когда уже нет ни Высоцкого, ни Любимова, пристало признаться, что мы, «таганцы», находясь рядом с ними, взирали на них, как на солнечные протуберанцы, «зажмуренными» глазами! Многие из нас не умели, а иные и не хотели оценивать их по достоинству, оставляя себе право быть на равных и часто вести себя недопустимо дерзко. Если вспомнить, как непростительно рано из жизни ушел Эфрос, то многие напрямую связывают смерть великого режиссёра с остервенелым хамством, с которым он столкнулся в театре на Таганке. В этом смысле прав Марк Твен: «Гений не может быть открыт своими близкими, они слишком близки к нему и поэтому видят его не в фокусе, не в состоянии, верно, оценить его пропорции, не могут заметить, насколько его размеры превышают их собственные». Володи давно нет с нами, сегодня он наречен гением, а ведь тогда многие — лицом к лицу — не видели, что это за явление. Соловьев-Седой в «Комсомолке» попытался «недостаток вдохновения компенсировать завистью». Получился весьма непристойный пасквиль на Высоцкого, написанный, кстати, одним из лучших композиторов своего времени…
Помню один случай. У Володи появилась новая голубого цвета машина «Ауди», вызвавшая немалую зависть у доброй половины труппы. В это время актриса театра Наталья Сайко — замечательная Офелия и популярная киноактриса, — только-только получившая водительские права, разворачиваясь на своих «Жигулях», случайно задела и поцарапала его машину. Весь коллектив «взмок» от любопытства, предвкушая предстоящую расправу над виновницей. Сайко тоже не на шутку испугалась — видимо, подумала: «Вот, сейчас выйдет Высоцкий, устроит скандал, и что тогда делать?». Все, затаив дыхание, ждали развязки. И вот появился Высоцкий. Он молниеносно оценил ситуацию, неторопливо закурил, выдержал, глядя исподлобья, долгую паузу, потом осмотрел машину и, увидев заплаканные глаза начинающей «шофёрки», обнял её. Затем, не сказав ни слова, сел в машину. Наташа бросилась к открытому окну машины, что-то на ходу лепеча в извинение. Перекрывая шум включенного двигателя, Высоцкий громко сказал: «Прекрати истерику! Ерунда!.. Не волнуйся – залепим!»
У нас сравнительно долго шел спектакль «Пугачёв». Однажды так совпало, что на выезде мы сыграли спектакль в день моего тридцатилетия — 16 декабря. И вдруг, после окончания спектакля, Володя выходит на авансцену и говорит абсолютно неожиданную и проникновенную речь, посвящённую мне. Потом он вызывался подвезти меня до дома. По дороге его белое «Рено» останавливали несколько раз. Нет, он не нарушал правил. Просто милиция передавала по связи, что едет Высоцкий, и все хотели, хоть и без правил, с ним пообщаться. А когда подъехали к моему дому, он вытащил из багажника целый ящик коньяка. Вот такой он мне приготовил «царский» подарок, который помог поднять на второй этаж. Меня дома ждали друзья, изрядно уже выпившие, которые стали просить его спеть, но он очень умело, без обид, извинился, ещё раз поздравил меня и, распрощавшись, уехал. Я этот день рождения помню до сих пор. К Высоцкому невозможно было относиться только как к коллеге, вольно или невольно он начинал присутствовать в твоей жизни. Господь наделил его не только даром, но и исключительным характером, благодаря которому он совершать поступки, складывавшиеся в легенды.
Это история приключилась на гастролях театра в Вильнюсе. В тот день я был свободен. Утренние «Десять дней, которые потрясли мир», где мы в очередь были Керенскими, играл Высоцкий. Вдруг в районе одиннадцати мне в номер звонит Любимов. «Валерий, немедленно приезжай в театр, Володя не в форме». Я хватаю такси и — на всех парах — еду во Дворец профсоюзов, где шли наши гастроли. Действительно, видно было, по первой сцене, где Керенскому по ходу спектакля приходилось стоять на плечах пантомимиста, что Володю качает. Любимов дал команду, чтобы дальше играл я. Я надел костюм и без настроения отыграл оставшиеся сцены. Переоделся, выхожу — смотрю, стоит Высоцкий, глаза воспалённые, красные. Ждёт меня. Спрашиваю: «Что случилось?» Он в ответ: «Можешь поехать со мной на драку? А то мне одному несподручно, а в паре я хорошо работаю! Я к кому из наших не обращался — все трусят. Помоги!». (Видимо он через много лет вспомнил о нашем спарринге в общежитии на Трифоновке.) Согласился. Подходим к его машине, вижу, как тяжело Володя идёт. У меня в тот момент мелькнула мысль — куда садиться: вперёд или назад? Где больше гарантий, что мы доедем? А он как сел – сразу дал газ! По дороге спрашиваю: «Куда хоть едем, кого бить будем?».
Он мне рассказал, что с вечера ухаживал за одной девушкой, игравшей на барабане в оркестре гостиницы «Интернационал». (Сегодня гостиница переименована.) Она ему очень понравилась. Позже, когда девушка освободилась, они долго сидели с ней в баре гостиницы, вместе выпивали, а потом «пошептались» и ушли к нему в номер. Рано утром девушка позвонила Высоцкому и, еле шевеля языком, рассказала, что её молодой человек — тоже барабанщик, но в другом оркестре — её приревновал и избил так, что она теперь в больнице. Володя признался, что с самого утра на нервах и из-за большого возбуждения «добавил на старые дрожжи». Он гнал машину «за сто» и по ходу излагал план действий: «Мы едем сейчас в бар «Эрфурт», где работает этот мерзавец, поднявший руку на такую красивую женщину! Я узнал: у них как раз там сейчас идёт репетиция!»
Заходим с главного входа. Володя прет, как танк, впереди. Встречает нас литовец, по-русски говорит с акцентом: «Ви к-куда? Ссюдаа ннельзя!» В ответ Володя хмуро отрезал: «Я – Высоцкий!» Но на нашего визави это не произвело никакого впечатления: «Я нне знаааю, каккой таккой Весоттске!» «У тебя есть деньги?» — спрашивает меня Высоцкий. Я достаю пять рублей, пытаюсь всунуть в «лапу» незнакомца. Тот отнекивается: нет, мол, нельзя здесь проходить — идите в обход, там есть дверь на сцену. Мы отправляемся в указанное место, идём рядом, молча, настраиваемся на бой. Оба в черных, тогда модных, кожаных куртках и оба зло сопим. Обошли здание, входим по винтовой лестнице сзади. Видим, и правда, идёт репетиция оркестра. Ну и как там было не заметить единственного барабанщика! Я предложил: «Давай пойду первым, вызову его на разговор…». Но не успел я договорить, как Высоцкий проскочил мимо меня, выбежал на пятачок перед оркестром, прокричал что-то очень нелитературное и напрямик бросился с кулаками к барабанщику! Оказывается, при «возбуждении» он не любил «ходить вокруг да около», шёл напролом! А в тот раз, прыгнув на сцену, за что-то зацепился и упал прямо «в ноги» оркестрантам! Конечно, его тут же стали мутузить со всех сторон. Причем бессовестно — ногами! Я поспешил на помощь, успел даже крепко заехать жениху-барабанщику... Позже, анализирую эту ситуацию, на ум пришел старый дамский афоризм: «Свадьба свадьбой, а невесте ещё надо все блюда перепробовать».
Но это было позже. А тогда и на меня со всех сторон обрушились удары рук и ног. Пришлось подхватить Володю, кое-как вскарабкаться и бежать по винтовой лестнице от погони! Человек восемь с криками неслись вслед за нами. Подбегаем к машине, понимаем, что не успеваем уехать. Снова готовимся к бою, трезво оценивая свои шансы. Но тут к нашей машине подъезжают два такси, из которых выскакивают наши ребята: Хмельницкий, Шаповалов, Дыховичный и Бортник. Тут-то уж мы разворачиваемся в боевом порядке, а наши преследователи останавливаются — стоят напряжённо, «зыркают» зло, но уже трусливо. Дыховичный (он в это время был зятем члена политбюро Д. Полянского) тихо говорит: «Ребята, никакой драки – скандал будет жуткий!» Мы постояли, постояли – сели в машины и уехали…
Я играл вместе с Высоцким на одной сцене первые двенадцать лет. Одно время мы и размещались с ним в одной гримёрной. Лучшей театральной работой Высоцкого, на мой взгляд, была роль Хлопуши. В ней, в монологе, у него была невероятная концентрация его природных данных: темперамента, эмоциональности, харизмы, а главное — чувство ответственности перед другим гениальным поэтом, Сергеем Есениным. Гамлет был хорош — бесспорно! Но встреча с Есениным была для него не только провидением, но и указанием. Вот почему производило потрясающее впечатление. Я во время монологов Хлопуши находился рядом — играл Бурнова и Торнова — держал и бросал его на цепи. Я помню эту мощь, эти вспухшие жилы на шее Высоцкого, эти его слёзы, эту почти откровенную актерскую «агонию», забыть которую невозможно:
Но озлобленное сердце
никогда не заблудится,
Эту голову с шеи сшибить нелегко.
Оренбургская заря
красношерстной верблюдицей
Рассветное роняла
мне в рот молоко.

И холодное, корявое вымя
сквозь тьму
Прижимал я, как хлеб,
к истощённым векам.
Проведите, проведите меня к нему,
Я хочу видеть этого человека.
Как это совпадает с тем, как читал этот монолог сам Есенин. «В монологе Хлопуши, — пишет О. Краснощёков, — он поднимался до трагического пафоса, а заключительные слова поэмы читал голосом, сжатым горловыми спазмами: Дорогие мои... дорогие... хор-рошие...» С моей точки зрения, игру Высоцкого отличала подлинность. В его актерском даре была не только страсть к перевоплощению, а кипел какой-то глубинный драматизм, через который отчетливо видна была его измученная душа.
Юрий Петрович Любимов относился к артистам так, как и полагается художественному руководителю – он их любил. Если актёр работал ответственно, полностью выкладывался и ещё при этом умел самостоятельно работать над ролью, готовиться к спектаклю — то он к такому мастеру относился просто замечательно. Правда, при этом на одну роль нередко назначались четыре исполнителя. Любимов не смотрел на прежние заслуги, на ранги и звания — что всегда было важно в театре! — выбирал лучшего для данной роли. В этом смысле его трудно было упрекнуть, он всегда был справедлив в оценке работы актёра. С Высоцким Любимов иногда поступал очень жёстко. Помню, было какое-то собрание – Владимир Высоцкий в очередной раз провинился. Любимов стал ему выговаривать, причём по-своему справедливо и страстно: «Но что вас заносит, Владимир?! Ну, сочинили три-четыре хороших песни, и что – это повод так возвышенно себя воспринимать?! В такую впадать грандоманию?» Это всё происходило в буфете, наверху. Высоцкий тогда вскочил, убежал вниз. Позже, мы с Валерием Золотухином нашли его в гримёрной. В ответ он начал ругать Любимова. Мол, «сочиняет Любимов поэзию. А какую?!» Ну и «прошёлся» по поэтическим талантам худрука.
С годами понимая, насколько значима, насколько велика и объёмна стала деятельность Высоцкого, Любимов начал всё больше говорить о том, какой Володя замечательный поэт. И как он вырос за эти годы как артист. А главное — Любимов терпел и прощал Высоцкому очень многое, за что другие давно бы потеряли место в труппе.
Даже в сценической, относительно стабильной стороне своей жизни, Высоцкий словно ходил по лезвию бритвы. Что касается его «клинических смертей», то здесь правда перемежается с вымыслом. Есть даже свидетельство самого Высоцкого о своей клинической смерти. Правда, это свидетельство в изложении актрисы Аллы Демидовой: «После первой клинической смерти я спросила у Высоцкого, какие ощущения у него были, когда он возвращался к жизни». — «Сначала темнота, потом ощущение коридора, я несусь в этом коридоре, вернее меня несёт к какому-то просвету, свет ближе, ближе, превращается в светлое пятно, потом боль во всём теле, я открываю глаза — надо мной склонившееся лицо Марины».
Я был свидетелем случая, когда Высоцкий и впрямь был в шаге от смерти. Это было во время репетиций «Гамлета». В этот день мы репетировали сцену «похороны Офелии». Гроб Офелии выносили (если смотреть из зала) слева. Справа, за кулисами, готовясь выбежать на истерику Лаэрта, находился Высоцкий. В ногах у гроба были король Клавдий (В. Смехов) и Лаэрт (В. Иванов-Таганский). За королём шла королева – А. Демидова. Началась музыкальная тема композитора Ю. Буцко, похоронная процессия двинулась вперед, и вдруг алюминиевый круг, державший под куполом сцены занавес, валится левой частью в сторону актеров, несущих гроб, а потом срывается в другую сторону и со страшным грохотом плашмя падает на сцену. И в этой гробовой тишине раздается голос Любимова: «Кого убило?» В этот день всем повезло! Повезло и Высоцкому. Если бы он свой выход не задержал на секунду, железный круг накрыл бы его с головой. Володя тотчас сел в машину и, не говоря ни с кем, уехал с репетиции.
И хоть Сенека сказал, что «смерть лучшее изобретение природы», Володя, к счастью, прожил после этого до1980 года. Хоронили его в дни Олимпиады, но это уже другая тема. В утешение напомню один афоризм: «После смерти злой ангел спрашивает: «Как он жил?», а милосердный Создатель спрашивает: «Как он умер?» Творец берёт последнюю слезу умирающего и погашает ею все грехи, записанные на его жизненной таблице». Сегодня все грехи Высоцкого списаны, да и были ли они?
Мне грустно смотреть, что из года в год идут похожие друг на друга телепередачи, посвященные Владимиру Высоцкому. Звучит один и тот же подбор песен, одна и та же биографическая справка. А главное, некоторые исполнители (в том числе, известные!) – так уж пытаются «реветь» на сцене, «под Высоцкого», так уж из кожи лезут «переиродить Ирода», что просто диву даёшься такой безвкусице. При этом невооруженным взглядом видно, что концерт не выстроен, песни звучат неубедительно, поверхностно. Такое действо — на потребу невзыскательным вкусам. Почему бы не пригласить тех, кто близко знал Высоцкого, такие люди ещё живы, пригласить его коллег по театру (не автора этих строк имею в виду) или тех, кто сумеет ярко и умело проанализировать его театральные работы, поделится наблюдениями о его характере, об отношении к друзьям и недругам, а главное, расскажет о его поэтическом творчестве! Если слушать только его песни — нередко в плохом исполнении, — то это не добавит любви к этому замечательному поэту и актёру.
Сочинение стихов и их исполнение ближе к богослужению, нежели обычно полагают. Не случайно строками последнего стихотворения Высоцкого были: «Мне есть что спеть, представ перед Всевышним, мне есть, чем оправдаться перед ним». В апостольском зачале оправдываются только верою во Христа, а не делами закона.