Два отрока. Фёдор Абрамов и праведный Артемий

  Накануне 90-летнего юбилея Фёдора Абрамова петербургский писатель Николай Коняев завершил работу над книгой «Житие Фёдора Абрамова». Помимо многочисленных документальных и архивных источников, свидетельств современников, знавших Фёдора Александровича лично, Коняев использовал в своей работе доселе публиковавшиеся лишь небольшими выжимками дневники писателя.
  Это позволило ему создать яркий образ выдающегося гражданина нашей страны, который, несмотря на мировую известность, до сих пор остаётся неизвестным своим читателям.

  Меж крутых берегов, поросших то тёмным ельником, то светлыми, выстланными беломошником сосновыми борами, течёт река Пинега. На правом берегу её стоит село Веркола.
  По преданию, новгородцы, плывшие на челнах по Пинеге, вбили тут «верхний кол», чтобы обозначить северную границу русских владений.
  Здесь, в Верколе, и родился в 1532 году мальчик Артемий, которому суждено было просиять в сонме русских святых как праведному отроку …
 
  1.
  Артемий был на пашне, когда из-за чёрного ельника встала огромная, во всё небо, туча. Тугой порыв ветра налетел из-за кустов, вихрем взметнуло пыль и сухую траву, раздался оглушительный треск, и молния ударила в дерево, под которым, укрываясь от дождя, молился двенадцатилетний отрок Артемий.
  С молитвою и взошёл он на небеса.
  Когда подбежали к мальчику взрослые, тело его было уже бездыханным, а в изумлённо распахнутые глаза заливалась дождевая вода.
  Неисповедимы пути Господни.
  Непостижим для ума человеческого Божий Промысл.
  Неведомо было веркольцам, что милосердный и премудрый Господь восприял в Свои небесные обители душу праведного раба Своего, отрока Артемия, чтобы стал тот перед Его Престолом молитвенником и заступником за грешных людей…
  Так тихо, так молитвенно, в таком послушании жил отрок, что и не разглядели его веркольцы, не успели рассмотреть за своими заботами и трудами…
  Долго стояли они над бездыханным телом, крестились испуганно. По суеверию своему посчитали они неожиданную кончину блаженного отрока судом Божиим, наказавшим мальчика за какие-то тайные согрешения.
  Плакала Аполлинария, мать Артемия, тяжело вздыхал отец.
  Неумолимы были односельчане.
  Отнесли тело в глухой лес, положили на землю, покрытую белым мхом.
  Через тридцать два года на могилу Артемия наткнулся Агафоник, дьячок веркольской церкви Николая Чудотворца. Разрыл ветки, приподнял потемневшую бересту и увидел, что на земле отрок лежит, будто только что заснул…
  И ещё раз осенил себя Агафоник крестным знамением, узнавая в отроке сверстника своего Артемия, убитого грозою тридцать с лишним лет назад. Только состарился за эти годы Агафоник — морщинистым лицо стало, выпали зубы, волосы на висках побелели от седины, а Артемий таким же юным, как тогда, тридцать два года назад, остался…
  А следующим годом отмечают наши летописи вспышки эпидемии на новгородской земле. Попущением Божиим распространилась на двинской земле страшная лихорадка — трясовица. Многие умирали. Особенно часто — женщины и дети…
  Пришла болезнь и в семью веркольского крестьянина Каллиника. Заболел сынишка. На глазах таял…
  Всю ночь молился отец об исцелении сына. И уже под утро вспомнил вдруг Каллиник об Артемии, которого знал ещё по детским годам, нетленное тело которого в прошлом году перевозил из леса в церковь.
  Не стал медлить отец — совсем худо становилось сыну…
  Пошёл в церковь Николая Чудотворца, припал к гробу, а потом, отломав кусочек бересты, прикрывавшей нетленные мощи, привязал к нательному кресту больного сынишки.
  И выздоровел сын.
  С этого дня начала расти слава праведного Артемия, веркольского чудотворца.
  В конце ноября 1918 года в Веркольский монастырь прибыл отряд красноармейцев. Часть братии ушла в другие монастыри, а те, что остались в обители, были расстреляны на берегу Пинеги. Тела их сбросили в воду, и в тот день многие веркольцы видели ясный свет, восходящий к небу над местом расстрела иноков.
  А в декабре 1918 года в Верколу прибыла комиссия по вскрытию мощей, но в раке Артемия Веркольского чекисты обнаружили только угольки да кусочки ваты.
  Вот тогда и припомнили веркольцы, что ещё полгода назад, в праздник святого Артемия (5 августа), рака не открывалась, как это делалось ранее, и сделали вывод, что, предчувствуя приближающуюся беду, монахи спрятали святые мощи праведного отрока…
  Впрочем, единомыслия среди жителей села по этому поводу не было, потому что сыскались очевидцы, которые сами видели, как вышел в белой рубашечке праведный отрок из ворот монастыря и исчез в лесу между деревьями…
 
  2.
  А через год, 29 февраля 1920 года, на другом берегу Пинеги, напротив монастыря, на верхнем — «высоком» — конце Верколы в семье Александра Степановича Абрамова родился ребёнок, которого назвали Фёдором.
  Меж крутых берегов, поросших то тёмным ельником, то светлыми, выстланными беломошником сосновыми рощами, течет Пинега.
  Километра на два тянутся вдоль Пинеги улицы Верколы.
  Стекает к реке неоглядный, заливной луг.
  А за рекою, на другом берегу Пинеги выступает из-за леса монастырь праведного Артемия Веркольского.
  Рассказывают, будто ещё в раннем детстве Фёдор Абрамов сказал, что ему хочется стать похожим на праведного Артемия…
  Фёдор Александрович вспоминал, что мать рассказывала ему, как отделил их дед, «дав им одну малую избу да чашку и ложку». Случалось, что в доме не было хлеба. Отец хватался за любой заработок, но удача не сопутствовала ему. И всё равно он не расставался с гармонью. И когда бывало особенно тяжело, он брал гармонь и отдавал музыке всю свою душу.
  «Бездомной собакой заливалась гармонь.
  Потом вдруг отец играл камаринского и пускался в отчаянный пляс. Было жутко видеть пляшущего с отчаяния бедняка».
  Однако «отчаяние» тут употреблено для выразительности, так сказать, для красного словца.
  Судя по другим свидетельствам, Александр Абрамов никогда не терял присутствия духа.
  Не потерял он его, даже когда ему ампутировали застуженную ногу. Из Карпогорской больницы Александр Степанович написал тогда матери, чтоб детскую обувь в починку не отдавала — сам скоро вернётся и всё починит.
  А через несколько дней пришла телеграмма: «Приезжайте за телом».
  Была распутица, и старший брат Михаил один ездил за телом отца, умершего от заражения крови.
  Случилось это в 1922 году.
  Фёдору было тогда всего два года.
  Он был седьмым по счёту и пятым из оставшихся в живых детей.
  Ещё он оказался последним ребёнком в семье…
  «Мама, Степанида Павловна, неграмотная крестьянка, которая с трудом умела ставить три печатные буквы, — говорил Фёдор Абрамов в день своего шестидесятилетия, — но крепкая, неглупая, властная и работящая женщина, рано овдовела, но повела нашу семейную ладью твёрдой и уверенной рукой. В 1922 году, когда мы остались без отца, старшему было пятнадцать, младшему (а младшим был я) шёл второй год, и у нас была всего лишь коровёнка. А когда мы вступили в колхоз, за восемь лет своим трудом наша ребячья коммуния сотворила чудо: у нас были две лошади, две коровы, был бык, была телушка, был добрый десяток овец — всё это мы наделали».
  Подвиг матери, вырастившей пятерых детей и поднявшей хозяйство, был бы невозможным, если бы старший сын Михаил не занял место брата-отца. «Он стал для меня и для всей нашей семьи тем же, чем был Михаил Пряслин для своей семьи».
  Пожертвовав учёбой и своим будущим, Михаил работал за взрослого мужика, взвалив на свои плечи заботу о младших. Соседи вспоминали, что поначалу Фёдор «бегал в портяном», а когда Михаил пошёл в лес, у Фёдора появилась ситцевая рубашка.
  Тремя же классами ограничилось образование второго брата Николая. Как и Михаил, он пошёл работать на лесозаготовки, но вскоре вступил в партию и выдвинулся по руководящей линии, стал начальником в Кушкополе.
  Младшие Абрамовы тоже работали: сестра Мария пошла в школу только в 12 лет. Она вспоминала, что утром до школы должна была прясть, а в школу часто носила, кроме учебников и тетрадей, таз с бельем — прополоскать на переменке.
  Брат Василий — брат-друг, как будет называть его Фёдор Абрамов! — окончив семь неполных классов, поступил работать переписчиком в контору.
  Потом он окончит курсы, а ещё позднее заочно выучится на учителя И только самому младшему — Фёдору посчастливилось получить не заочное, а полное образование…
 
  3.
  За несколько лет до смерти Фёдор Абрамов перечитал роман Ивана Алексеевича Бунина «Жизнь Арсеньева».
  Сохранились заметки, оставленные им на полях книги…
  Там, где Бунин пишет о своих религиозных переживаниях: «Я пламенно надеялся быть некогда сопричисленным к лику мучеников и выстаивал целые часы на коленях, тайком заходя в пустые комнаты, связывал себе из веревочных обрывков нечто вроде власяницы, пил только воду, ел только чёрный хлеб…», — Фёдор Александрович записал на полях: «Я тоже через это прошёл».
  А после слов — «И длилось это всю зиму» — Абрамов оставил пометку: «А у меня годы».
  Там, где Бунин замечает, что его особенно восхищали готические соборы, Фёдор Абрамов написал: «А у меня наоборот: готический собор я не чувствую, а церковь православная меня сводит с ума»…
  Нет нужды относиться к этим пометкам, как к наброску чертежа воспоминаний писателя о религиозных увлечениях детства. Скорее это попытка самому разглядеть в себе нечто скомканное в отроческие годы, заглушенное в юности, отчасти позабытое во взрослые годы, но остающееся чрезвычайно важным и судьбоносным и на склоне жизни…
  «Беловодье, золотое царство… Но разве найдёшь его… — читаем мы в набросках к «Житию Фёдора Стратилата», сделанных Фёдором Абрамовым всего за месяц до смерти. — Было у каждого это Беловодье – детство. Нет обратных дорог, но тот, кто очень хочет, может ходить дорогами детства».
  И тут же на полях сделана приписка:
  «Невозвратная пора детства.
  А так ли это, что в детство нет дорог?»
  Судя по отрывочным сведениям, мать писателя, Степанида Павловна, верила в Бога, хотя и относилась к своей вере предельно просто. Она воспринимала православную веру как нечто само собой разумеющееся и не требующее дополнительных трудов и усилий.
  Как и положено было в Верколе, на праздники Степанида Павловна ходила в церковь. И детей водила. Во всяком случае, рассказывая в 1974 году о встречах с Борисом Шергиным, Фёдор Абрамов неожиданно вспомнит: «Как светло было у меня на душе, когда вышли. Как в детстве, когда выходил из церкви в Пасху. И по-иному выглядело всё на улице. Пахло весной. И люди все хорошие».
  И в последний месяц своей жизни, 11 апреля 1983 года, составляя план автобиографической книги «Из жития Фёдора Стратилата», Абрамов запишет, словно бы перебирая в памяти давние картины: «Праздники: Рождество, Масленица, Пасха с пением, с качелями… Церковь… Пинега… Детство»…
 
  4.
  Выросшему без отца Фёдору вдоволь довелось вкусить и крестьянской науки.
  «Что помню я из детства? — задаёт он вопрос в набросках к «Житию Фёдора Стратилата», и тут же начинает перечислять — Сельскохозяйственные работы доколхозной поры: сенокос, молотьбу, уборку репы, копку картошки, пастьбу коров, вывод коня (Карька) на водопой»…
  Уже будучи знаменитым писателем, с гордостью вспоминал Фёдор Абрамов, что ему было всего шесть лет, когда он научился косить.
  Гордость эта объяснима.
  Сенокос в Пинежье — не просто важная страда, обеспечивающая в итоге выживание местных жителей. Сенокос здесь — всё, или почти всё…
   На сенокосе мечтают умереть многие герои рассказов Фёдора Абрамова. И заслужить эту смерть может только очень хороший человек, как, например, в «Последней страде» из «Травы муравы»:
  «Однажды утром Кузьма Иванович попросил:
  — Вывезите меня сегодня на пожню. Я сегодня помирать буду.
  — Папа…
  — Везите.
  Не привыкшие возражать отцу, дети запрягли лошадь, уложили отца на телегу — сидеть он уже не мог.
  На покосе Кузьма Иванович сказал:
  — Снимите меня с телеги да положите на угорышек — чтобы я реку, и вас, и весь свет белый видел.
  Положили.
  — А теперь идите. Возьмите грабли да работайте и пойте.
  — Папа, но как же тебя одного оставить?
  — Делайте, как я сказал.
  Дети послушались. Взяли грабли, рассыпались по лугу и начали загребать сено. И петь любимую песню отца:
Хожу я по травке, хожу по муравке.
Мне по этой травке ходить
не находиться,
Гулять не нагуляться…
  Через час, когда работающие сделали перекур и подошли к старику, он был мёртв».1 
  Впрочем в прозе Фёдора Абрамова на сенокос даже с того света отпускают…
  «Который уже раз снится всё один и тот же сон: с того света возвращается брат Михаил. Возвращается в страду, чтобы помочь своим и колхозу с заготовкой сена.
  Это невероятно, невероятно даже во сне, и я даже во сне удивляюсь:
  — Да как же тебя отпустили? Ведь оттуда, как земля стоит, ещё никто не возвращался.
  — Худо просят. А ежели хорошенько попросить, отпустят.
  И я верю брату. У него был особый дар на ласковое слово. Да и сено для него, мученика послевоенного лихолетья, было — всё. Ведь он и умер-то оттого, что, вернувшись по весне из больницы, отправился трушничать, то есть собирать по оттаявшим дорогам сенную труху, и простудился».
 
  5
  Только в 1928 году, через год после того как научился косить, пошёл Фёдор Абрамов в Веркольскую единую трудовую школу I ступени…
  Не хватало учебников и тетрадей, но это не препятствовало учёбе. Во всяком случае, Фёдор учился в школе хорошо.
  В архиве Веркольского литературно-мемориального музея хранится папка, озаглавленная «Дело комиссии содействия Всеобучу при Веркольском сельском совете».
  Начато дело 25 сентября 1930 года…
  Вот протокол от 15 февраля 1931 года о распределении мануфактуры и обуви. Мануфактура выделена 37 учащимся, обувь — 12…
  Несколько заявлений от учеников с просьбой выделить обувь, в том числе четыре заявления от ученика Фёдора Абрамова…
  Кажется, это самые ранние автографы писателя.
  Рядом с каракулями других учеников Веркольской школы, почерк десятилетнего Фёдора Абрамова поражает своей красотой и твёрдостью. Чем-то его почерк схож с почерком старовера-книжника…
  «Заявление
  Прошу дать купить мне ботинки, так как я не имею кожаной обуви и прошу дать мне мануфактуры на верхнюю рубашку и на брюки.
  Мое социальное положение маломощный середняк.
  Придет весна, мне совершенно не в чем идти в школу.
  Проситель Фёдор.
  7 февраля».
  Как явствует из протокола заседания комиссии, мануфактуру и обувь Фёдору не дали.
  Тот потребовал объяснений.
  Учительница, Евгения Арсентьевна Каменская, попыталась объяснять десятилетнему сироте, что он слишком богато живёт и поэтому не имеет права претендовать на дармовые кожаные ботинки.
  Объяснения эти Абрамова не удовлетворили, и он написал новое заявление председателю Веркольского сельсовета:
  «Товарищ Игнатов прошу мне дать купить мануфактуры. Когда вы давали мануфактуры тот раз мне не дали и нынче давали мануфактуры и ботинки и катанки мне опять не дали. У меня отца нету, мать вышла из годов, и кто же мне дал мануфактуры.…
  Прошу товарищ Игнатов не отказать моего ответа.
  Проситель Фёдор».
  Но и товарищ Игнатов не откликнулся на заявление одиннадцатилетнего просителя.
  И тогда 13 марта «проситель Фёдор» обратился уже непосредственно в сельсовет Верколы:
  «Прошу настоящим разрешить купить мне ботинки так как мне ни который раз не дали ничего.
  Когда приходит весна мне совершенно ни в чем ходить в школу. И еще прошу дать мануфактуры материи на рубашку и штаны.
  Социально мое положение маломощный середняк.
  Проситель Фёдор Абрамов
  13 марта 1931 года».
  Поражает несоответствие взрослого почерка этих записок и их по-детски наивной аргументации.
  Обзавестись обувью Фёдору Абрамову, кажется, так и не удалось, но в 3-м классе, как вспоминает сестра Мария, ему «дали премию за хорошую учёбу: материал на брюки и ситцу на рубашку. Радости у нас не было конца».
  Ещё известно, что упорная борьба за справедливость едва не закончилась для будущего писателя завершением его учёбы начальной школой.
 
  6.
  «В 1928 году я поступил в Веркольскую начальную школу, в 1932 году окончил её и продолжил учёбу в Карпогорской средней школе», — написал Фёдор Александрович в автобиографии, составленной
1 июня 1953 года.
  О том, что между Веркольской начальной школой и Карпогорской десятилеткой была школа в Кушкополе, куда его приняли не сразу, Фёдор Александрович говорить в автобиографии не стал.
  В чём была загвоздка с продолжением образования, неведомо.
  Может быть, припомнили Фёдору «эпопею» его борьбы за сапоги и мануфактуру на штаны, может быть, пришла в сельсовет директива, дескать, образование крестьян, не попавших в бедняцкое сословие, не должно выходить за пределы начальной школы. Как бы то ни было, но когда осенью начался учебный 1932—1933 год, Фёдора Абрамова в списке учеников пятого класса Кушкопольской школы не оказалось…
  Что чувствовал отлученный от школы двенадцатилетний мальчик, Абрамов описал в рассказе «Слон голубоглазый»:
  «В тридцать втором году я окончил начальную школу первым учеником, и, казалось бы, кто, как не я, должен первым войти в двери только что открывшейся в соседней деревне пятилетки? А меня не приняли. Не приняли, потому что я был сын середняка, а в пятилетку в первую очередь, за малостью мест, принимали детей бедняков и красных партизан.
  О, сколько слёз, сколько мук, сколько отчаяния было тогда у меня, двенадцатилетнего ребенка! О, как я ненавидел и клял свою мать! Ведь это из-за неё, из-за её жадности к работе (семи лет меня повезли на дальний сенокос) у нас стало середняцкое хозяйство — а при жизни отца кто мы были? Голь перекатная, самая захудалая семья в деревне.
  Один-единственный человек понимал, утешал и поддерживал меня. Тётушка Иринья, набожная старая дева с изрытым оспой лицом, которая всю жизнь за гроши да за спасибо обшивала чуть ли не всю деревню.
  Пять месяцев изо дня в день я ходил ночевать к ней. Днём было легче. Днём я немного забывался на колхозной работе, в домашних делах — а где спастись, куда убежать от отчаянья вечером, в кромешную осеннюю темень?
  Я брёл к тётушке Иринье, которая жила на краю деревни в немудрёном, с маленькими старинными околенками домишке. Брёл по задворью, по глухим закоулкам, чтобы никого не встретить, никого не видеть и не слышать. Нелёгкое было время, корёжила жизнь людей, как огонь бересту,— и как было не сорвать свою ярость, не отвести душу хотя бы и на малом ребёнке?
  И вот только у тётушки Ириньи я мог отдышаться и выговориться, сполна выплакать своё неутешное детское горе».
  Страшно и признание в ненависти к матери, но ещё страшнее слова: «сорвать свою ярость», «отвести душу хотя бы и на малом ребёнке»…
  Коллективизация не просто разрушала хозяйственный уклад на селе, она опрокидывала русскую деревню в пучину нравственного одичания.
  В том страшном году, когда введён был предложенный С.М. Кировым закон «о трёх колосках», когда «жизнь корёжила людей, как огонь бересту», в жизни двенадцатилетнего веркольского подростка, перед которым, кажется, навсегда захлопнулась дверь в другую, лучшую, жизнь, возникла тётушка Иринья — «великая праведница, вносившая в каждый дом свет, доброту, свой мир. Единственная, может быть, святая, которую в своей жизни встречал на земле» Фёдор Абрамов.
  От рук тётушки Ириньи — она в отличие от матери была большой любительницей книг — и «вкусил» двенадцатилетний подросток настоящей духовной пищи.
  «Тётушка, конечно, у меня была очень религиозная, староверка. И она была начитанна, она прекрасно знала житийную литературу, она любила духовные стихи, всякие апокрифы. И вот целыми вечерами, бывало, люди слушают, и я слушаю, и плачем, и умиляемся. И добреем сердцем. И набираемся самых хороших и добрых помыслов. Вот первые уроки доброты, сердечности, первые нравственные уроки — эти уроки идут от моей незабвенной тётушки Ириньи».
  Возможно, тогда и вспомнилось Фёдору его младенческое желание стать похожим на праведного отрока Артемия.
 
  7.
  Четверть века спустя, летом 1958 года, доцент ЛГУ Фёдор Александрович Абрамов запишет на Пинеге рассказ старожила Максима Матвеевича об Артемии Веркольском:
  «Был у Матвея Малого отрок
12-летний — Артемий. Как заиграют в гармонь — под жернов заползал. Не любил бесовского веселья.
  Поехал боронить — гром страшенный пал…
  А тогда приказ, кого громом убьёт — не хоронить. Сделали обрубку, положили, сверху прикидали хворостом, тоненькими кряжишками, чтобы не гнило. Так и похоронили.
  Через 33 года псаломщик видит — свечка горит, всё горит.
  Приехал князь из государственной фамилии, освидетельствовали: тело нетленно… Народ стал стекаться. Купцы. Хромы, слепы прозревали. Богомольцев, бывало, пойдёшь в Сямженьгу за сеном, штук по 30 идут с котомочками зыряне.
  В Гражданскую войну Щенников да Кулаков серебро содрали.
  Аникий пел: святые праведные Артемий, помилуй нас. Смотри, старик: угли одни.
  А разве покажется Артемий Праведный им?
  Ушёл, наверно, на Ежемень или в обрубку».
  В 1932 году об исчезнувших из раки мощах преподобного отрока в Верколе толковали немало.
  И получалось, что никогда ещё не был праведный Артемий столь близок веркольцам. Ведь коли в монастырской раке его не нашли, значит, он ушёл куда-то, значит, он находится где-то, может, среди самих веркольцев…
  Возможно, сам того не осознавая, двенадцатилетний Фёдор Абрамов жаждал и искал встречи со святым земляком и в ожидании её сам стремился походить на праведного отрока.
  Но, как ни старался двенадцатилетний Фёдор, не мог сделаться похожим на Артемия.
  Другой путь был назначен ему Господом. Ему предстояло стать голосом Русской земли.
  Долгие годы в кабинете писателя висела икона святого праведного Артемия, подаренная редактором газеты «Пинежская правда» Александром Ивановичем Калининым.
  — Эта иконка для меня всех дороже! — иногда говорил Абрамов гостям.
  Сохранилась фотография, сделанная в 1934 году в Карпогорах.
  На обороте надпись «На память брату Василию от Абрамова. 10 февраля 1934», а на фотографии сам Фёдор и неизвестный мальчик в белой рубашке.
  Поражает сходство сфотографированных мальчика с отроком, изображенным на иконе. Если бы тринадцатилетний Фёдор Абрамов снял кепку и возвел глаза к небу, различить отроков и иконописный лик было бы почти невозможно. Поразительно, как точно в результате нехитрых компьютерных манипуляций совмещаются икона и фотография. Святой отрок Артемий и его пинежские земляки, вошедшие в отроческий возраст, легко соединяются друг с другом, словно их и не разделяют четыре столетия…