Божьи художники

В славном городе Одессе на черноморском побережье Украины, бывшей в братском союзе советских республик, жила прекрасная семья, дружная и талантливая, — семья художников Божиёв. Сегодня никого из них нет в живых, как и великого союза братских республик. Но забыть это время и связанного с ним хорошего, доброго, светлого невозможно… И как своевременно может прозвучать этот, казалось бы, несовременный материал сейчас, когда Украина заблудилась в поисках своего нового лица…

Встретиться, годы дружить, гордиться полноценным творческим контактом с этими незаурядными людьми — гордостью отечественного искусства — помог случай, моё поступление в Киевскую художественную школу, где я оказался в одном классе со Славиком Божиём. Он был сыном известного украинского живописца, народного художника СССР Михаила Божия, и разительно отличался от нас взрослостью своего мастерства. Ведь за плечами его осталось Одесское художественное училище и, главное, присутствие такого домашнего наставника как отец. У Михаила Михайловича и супруги его Ольги Петровны был ещё старший сын, который после тяжелой болезни ушёл из жизни. Всю свою родительскую любовь они перенесли на младшего. Но внимание и сверхопека близких не испортила его, не сделала представителем «золотой молодёжи». Он по натуре своей был тружеником с очень нежным сердцем.
А вот продолжить с ним совместные студенческие годы не сложилось. Славик отказался от поступления в институт, вернулся в родной город и в совсем ещё молодые годы начал «выставочную» жизнь. Через пару лет по окончании художественной школы уже был принят в Союз художников СССР, впоследствии не раз избираясь в руководящие органы Одесской организации Союза художников УССР. А вскоре получил звание заслуженного  деятеля искусств Украины и стал лауреатом комсомольской премии имени Эдуарда Багрицкого.
Был частым гостем у меня. Ходили на этюды, причём в любую погоду, даже в суровые зимы и осенние дожди. Не единожды я, приезжая в Одессу, останавливался в его уютном доме.
Михаилу Михайловичу было 75, когда он дал согласие на проведение своей первой (!) персональной выставки, которая оказалась и последней прижизненной, — такова была степень его ответственности перед своей творческой совестью.
Он был красивый художник. Изысканный. Палитра его представляла собою образец аскетизма: стронциановая жёлтая, охра светлая, английская красная. И ещё кобальт синий — вот и всё, всего четыре названия! Но какой тончайшей нюансировки цвета и колорита добивался он этим самоотречением от звонкости и пестроты тона. Его холсты надо видеть воочию, убеждаясь выразительной серебристости мягкого письма живописца.
Он оставил после себя значительное творческое наследство — программные картины, портреты, многочисленные рисунки, чем ныне могут гордиться не только украинские музеи, а также продолжил своё славное имя  своим замечательным сыном. Истинным же талисманом их семьи всегда была Ольга Петровна, жена художника.
Дочь «врага народа» прожила незаурядную по сложности и унижениям жизнь, но смогла сберечь свою редкую чистоту, светлую память о своих родителях. Именно благодаря духовной силе этой хрупкой женщины во многом и состоялся Михаил Божий в большом искусстве. Всё понимающая, всепрощающая, терпимая ко всем бедам и поворотам судьбы, она провела свою домашнюю трудовую вахту не только в стирке, на кухне и в магазинных очередях, но много, очень много позировала мужу: он портретировал её более трёхсот раз! Если мысленно представить все рисунки, картины, сделанные им с Ольги Петровна, хронологически проследив её изображения от юной девушки до дней сегодняшних, поразит нарушение главного биологического закона: с годами она становилась всё красивее и … моложе — не в этом ли оценка её места в сердце мастера!
В станковых работах Божия, в его, к сожалению, немногочисленной живописной серии полотен «Жизнь замечательных людей» он соединил вроде бы несоединимые два полюсных понятия: монументальность темы и интимность её решения. Художник дачного пейзажа осени, городского этюда дождя, старой лодки у причала, комнатного натюрморта, проникновенного женского портрета, он, создавая образы гигантов человеческой истории, не высекал из них каменных глыб высотой с Эверест. Бетховен, застигнутый в поле надвигающейся бурей. Пушкин, который любуется морским приливом, восхищённый громадой водного пространства. Шевченко, пробирающийся сквозь чертополох дикого бурьяна на бездорожье днепровских круч. Это обыкновенные земные люди. И в то же время гении…
Родители Славы часто ездили в Москву. И не только из­за участия во Всесоюзных выставках, но и по линии широкой общественной деятельности Михаила Божия — он был избран депутатом Верховного Совета СССР. По возвращении в родные пенаты всех, кто приходил к ним в дом на вечерний чай, ждали интересные рассказы о напряжённой, бурлящей событиями творческой жизни столичной интеллигенции большой страны. Посиделки заканчивались пением и игрой на гитаре — инструментом, которым отец и сын владели отменно.
В один из моих летних приездов к ним ко мне рано утром в комнату вбежал Слава и срочно позвал на кухню выпить кофе. Когда мы проделали эту незамысловатую процедуру, сдобренную скорым завтраком Ольги Петровны, вошёл Михаил Михайлович  и торжественно произнёс: «Поднимаемся в небеса!»
Жили они на втором этаже, а мастерская их располагалась на 6­м. Для Божия­старшего это являлось путешествием к облакам. Он —  инвалид, в доме лифта не было. Но на лестничных маршах плохо освещённых ступенек мы едва поспевали за ним — он, казалось, летел на крыльях вдохновения. Фраза «подняться к небесам» имела глубокий подтекст: мы поднимались до высот искусства, чем для настоящего художника всегда является его творческая площадь по имени Мастерская.
На этот раз он торопился показать своё новое произведение и выслушать наше мнение — людей ещё совсем молодых.
Ленин у карты ГОЭЛРО. Не считая членов его семьи, я фактически был первым зрителем этой необыкновенной картины, светло и остро решённой композиционно. Художник словно играючи разрушал догму несовместимости темы политической с изобразительным искусством, неписаный закон этот кардинально пересмотрев и доказав другими своими работами — «XX век», «Новое время», «Апассионата»…
Это было моё второе посещение мастерской Божиёв. Два года назад Святослав написал здесь мой портрет. Я только вернулся из альплагеря, неся на плечах всю гордость покорения кавказских вершин Домбая, свидетельством чему был красовавшийся на груди моей значок «Альпинист СССР» — наипочтеннейшая награда в жизни. Ощутив в глазах моих эту гордость, мой друг, работая над портретом, передал мне кисть, чтобы я собственноручно вписал значок на холст картины.
Отец и сын всегда пользовались натурой. Часто позировали друг другу, переодеваясь для очередного замысла в нужные наряды: сын перевоплощался в грустного Пушкина, задумчивого Бетховена, мятежного Тараса Шевченко и,
разумеется, Владимира Ильича.
Однажды на летней даче под Одессой я застал их во время создания Божиём­младшим картины «Жажда». Ранее он рассказывал мне о своём замысле: «Где­то далеко гремит канонада идущего боя. Зловещий дым пожарищ заволок половину небосклона. А здесь, у прогнувшегося тына, густо заросшего  разнотравием, на полном скаку остановился всадник, молодой солдат. Остановился, чтобы испить воды, — вот и весь сюжет. Мгновение затишья, которое — кто знает! — через минуту может оборваться. Во всём — напряжение ожидания тревоги, что должен остро почувствовать и зритель.
Я долго думал, ввести ли в картину образ девушки или, например, пожилой крестьянки с протянутой бойцу крынкой с водой. Но отказался. Подобные решения встречались, неся в себе элемент иллюстративности, снижая монументальность,  казалось бы, самого простого бытового момента».
Михаил Михайлович, позируя сыну, крепко держал «сосуд с водой» в высоко поднятой над головой руке, не забывая при этом изображать драматизм разыгрываемой сцены, которую режиссировал сын. Правда, к концу сеанса оба были не столь усталые, сколь повеселевшие и тёплые, что не ускользнуло от взгляда Ольги Петровны. Она поняла, что жажда «натурщика» и изнывающего от жары художника удовлетворялась не водой, а, пожалуй, влагой крымского рислинга или муската…
Я любил показывать им свои одесские этюды и зарисовки. Михаил Михайлович всегда хвалил меня, вероятно, придерживаясь сарьяновского принципа никогда не ранить художника неосторожным мнением: творчество слишком сложная и серьёзная отрасль человеческой деятельности. Оно глубоко индивидуально, и каждый должен оценку давать себе сам. А отношение другого человека к тебе будет отношением другого, но не твоим — так он заочно учил самоконтролю,  выработке своей самостоятельной, ни от кого не зависящей позиции.
Он всегда приглядывался к нашим со Славой выходам на этюды. Если видел в наших руках только альбомы и карандаши, восклицал: «Идти на натуру без этюдника — преступление! Не писать природу маслом — безнадежно утерянное время. Её, природу, надо видеть через многокрасочность окружающих нас мотивов, чтобы приблизиться как можно ближе к этой красоте. А карандаш далёк от цветного восприятия разнообразия мира. Аскетичен и сдержан по своим эмоциям».
Работы мои, побывавшие в руках Михалыча, замечательного живописца, дороги для меня по сей день. Он — действительный член Академии художеств СССР, непререкаемый авторитет среди коллег разных возрастов, довольно рано обратил внимание на себя прекрасными портретами «Отличницы Светланы Шипуновой», «Народной артистки СССР Ольги Кусенко» и картиной «Медсестры». Президент Академии художеств СССР Борис Йогансон в 1951 году писал о портрете Шипуновой, что «полотно прекрасно тем, как в нём передан обобщённый образ советской девушки (…). Высокий смысл этого портрета неразрывно связан с высоким мастерством настоящего портретиста».
Божий­старший не был назойливо правильным и назидательным. Высказывания его носили характер доверительного собеседования. Вот он цитирует Репина, приобщаясь к словам Ильи Ефимовича, словно ставя под ними свою подпись: «Человек без убеждений — пустельга, без принципов — он ничтожная никчемность. Даже и при большом таланте бесприципность понижает личность художника; в нём чувствуется раб или потерянный человек».
Он высоко ценил произведения русских и украинских художников — Левитана, Поленова, Костанди, Мурашко, Архипова, Остроухова, братьев Васнецовых, Кричевского, Петрицкого, Елевы, Серебряковой. Отдавал глубокие предпочтения мастерам западной школы, особенно Эжену Делакруа — художнику масштаба Леонардо да Винчи, Тициана, Дюрера. В своём творчестве старался придерживаться его принципов: «Надо пользоваться теми средствами, какие присущи времени, в которое вы живёте; без этого вас не поймут, и для вас уже нет жизни. Приёмы другой эпохи, которые вы захотите применить при обращении к людям нашего времени, будут всегда лжеприёмами, а люди, которые придут вслед за вами, станут сравнивать эту заимствованную манеру с произведениями той эпохи, когда эта манера была единственной и всеми признанной и, следовательно, в совершенстве была осуществлена в искусстве и поставят вас на ту низкую ступень, на которую вы сами себя осудили».
Понятно, в какой атмосфере развивался мой друг Святослав, как многогранно лепилась его творческая личность. Поэтому уже в молодости своими пространными, глубокими и умными полотнами он покорял сердца не только скептически настроенных ко всем новым именам профессионалов. Это были «Подсолнухи», «Субботник», «Поэт Винграновский», «Красный Витязь», «Граница»... Выступая на открытии его персонального вернисажа, выставки одной картины в Одесском художественном музее — «Портрет Александра Довженко», я сказал: «Постичь рождение замысла художника, заглянуть в лабораторию его поисков широкому зрителю — идея данной экспозиции. Девиз её  звучит просто и убедительно: «Путь художника к картине». Три года мучительных поисков  композиционного решения представлены вам. Через «кухню» размышлений, так искренне и доверительно показанных автором полотна, зритель может почувствовать тернистость поисков художника, который верит в то, что смотрящий на эти поиски и метания умный зритель его действительно поймёт».
Слева и справа от «Портрета», висевшего в центре большого зала, живописным ожерельем обрамляли основное произведение многочисленные эскизы карандашом и этюды маслом. Картина посвящена одному из выдающихся представителей нашей культуры — писателю, кинорежиссёру и общественному деятелю Александру Петровичу Довженко. Само собой, в полотно напрашивался кинематографический реквизит, «отсылающий» нас к его основной профессии, Божий отказался от литературной повествовательности образа. У картины свои законы — монументальность, обобщённость образа, значимость личности независимо от рода деятельности, чему следовало найти изобразительный эквивалент. Да и формат картины избран автором наиболее сложный для композиционного решения — квадрат!
Режиссёр в «кадре» стоит погрудно, в профиль. Над его головой вертикально мощно взвилась радуга, озаряющая мир своим многоцветием и надеждой на земную гармонию.
«Если через тысячу лет, — обратился тогда художник к многочисленным посетителям выставки, — к моему далёкому потомку попадут репродукции с профилем Александра Петровича и если он даже ничего не будет знать о нём, хочу, чтобы мой герой предстал человеком гордым, мятежным, несломленным. Таким, каким родило его наше время, наше Отечество».
Удивительно, но при таком масштабе и широте мышления Божий­младший всегда влюблён был в обыкновенный натюрморт — бытовой, незатейливый. В предметы и вещи, которые мы не замечаем. Потому что они скучны и совсем неинтересны, а вот, вкладывая душу в каждую из этих вещиц, он словно оживлял их для нас. Чтобы мы были внимательней и наблюдательней к окружающему нас миру.  Небольшого формата холсты натюрмортов — составная часть многообразия его творческой палитры.
Произнёс слово «палитра» — и вспомнил, как в школе на сеансе живописи мы, однокашники, подходили к его мольберту, с восхищением разглядывая красоту его письма на полотне туго натянутого подрамника. Не ускользала от нашего внимания и палитра коллеги: «Славка, да её, твою палитру, можно вставлять в золотую раму и демонстрировать как законченное произведение колористического искусства! Кто, кто тебя научил так умно смешивать краски? Господь Бог? Пожалуй, да, ведь величают тебя Слава Божий!»
Более точной характеристики творчества обоих художников и не дать: они действительно Божьи мастера!
Рано или поздно каждый из нас задаёт себе вопрос, а изменится ли к лучшему жизнь после моего ухода? Смог ли я хоть чуточку сделать её лучше?». И Михаил Михайлович, и Святослав Михайлович верили: их появление на свет в какой­то мере подарило миру красоту их восприятия, отчего он, этот мир, стал чуточку красивее и добрее.
Счастье, что недавний дикий разгром с бушующим пожарищем Одесского дома профсоюзов и с многочисленными жертвами нынешнего режима Украины эти светлые люди не застали. Не пережили бы подобного ужаса, постигшего бесконечно любимый родной город. И, конечно, не изменили никогда своих взглядов и идеалов.
Будем верить вместе с ними, что мир всё же станет мудрее, добрее, созидательней…
И красивее!
Иначе в чём смысл пребывания человечества во Вселенной?!

 

Леонид Козлов