Борис Клюев. Верность призванию

Борису Владимировичу Клюеву – 75! Не властна эта солидная цифра над ним, нет! Высокий, статный, с молодым лицом, ясным взором и звучным голосом, он уверенно идёт дорогой жизни, приемля с мудрым спокойствием свою известность, овации зала или вихри изменчивой судьбы.
Полвека он выходит на сцену Малого театра — одного из бессмертных театров России! Ему бы пошла визитка, на которой с ятями начертано «Артист Императорских театров», ибо в никакой иной профессии представить Клюева невозможно. Хотя наши правоохранительные органы очень любят видеть своих героев – как отрицательных, так и положительных — именно в исполнении Клюева.

Он принадлежит к тем счастливым людям, которые избрали свою жизненную стезю с детства и не сходили с неё. В 6-м классе он сыграл чёрта первого разряда Люциуса в «Чёртовой мельнице», имел бешеный успех у одноклассников – его стали пускать без очереди в школьном буфете. Свою роль в выборе профессии, безусловно, сыграли и гены отца-актёра, рано ушедшего из жизни. При поступлении в училище слово за него замолвил знаменитый артист А. Грибов, приятель отца…
…Одна картинка из давно минувшего: лето, мы у меня дома в Дмитрове — я за пианино, рядом стоит тонкий, как струна, остриженный наголо Клюев. На пюпитре сборник популярных песен из кинофильмов, я не очень уверенно читаю с листа сверхмодные тогда французские «Осенние листья». 13-летний Боря мигом подхватывает мелодию и очень хорошо её ведёт, тут же заслужив похвалу от моей матери…
Полвека он служит, согласно исторической оговорке, великой Яблочковой, «в Императорском, ордена Ленина Малом театре». Малый – это символ русской культуры. Выстоять, не дрогнуть, не купиться на подношения и посулы, не поддаться волне похабщины и растления, с гордостью показывать миру, что такое театр великого народа, высоко держать знамя русской классики и хранить в чистоте русский язык – в этом смысл героического послушания Малого театра. Быть частью такого Малого – великая честь и громадная ответственность перед Россией.
И Борис Клюев понимает это.

— Борис Владимирович, я долго думал: о чём спрашивать человека, которого знаешь всю жизнь? Очень сложно. Но надо с чего-то начинать. Поэтому начнём традиционно. Знаю, что, видимо, в связи с твоим юбилеем 2019-й объявлен Годом театра. Что значит Год театра для тебя лично? Для Малого театра? Где вообще сегодня находится русский театр?
— Я очень рад, что нынешний год — Год театра. Потому что это та духовная среда, которой я посвятил всю свою жизнь. Пятьдесят лет я работаю в Малом театре. Это — мой дом, моя религия. Это — то, чему я поклоняюсь. Я глубоко уважаю и чту традиции Малого театра и театра вообще. Всегда с глубоким уважением относился к актёрам, потому что это настоящие труженики, творческие люди, которые готовы за копейки, а иногда и бесплатно, репетировать ночами при свечах, на что-то надеяться. Это делают во имя каких-то идеалов фанатичные, талантливые…
— …истовые служители искусства.
— Да, назовём их так. Конечно, это очень-очень важно. С каждым годом мы становимся старше, опытнее, и я чувствую, что на мне лежит определённая ответственность. Когда я впервые случайно услышал от совершенно незнакомых людей, что «Сегодня последний «Маскарад», все идём на Клюева!», меня это очень тронуло.
— Конечно…
— …Очень тронуло. Или роль в последней премьере «Перед заходом солнца», которую мы выпустили. Сейчас идут репетиционные спектакли, всё основное — на новый сезон. Поэтому юбилей встречаю во всеоружии. Есть планы, есть мысли. Конечно, как было принято говорить нашими стариками, е.б.ж., то есть, если буду жив.
— Это фраза Льва Толстого — «ежели буду жив»…
— Поэтому иногда склонен пофилософствовать: что сделал, что удалось, чего не удалось, как прожил жизнь… Трудно быть объективным. Но, думаю, что-то вспомню. Может быть, и обо мне вспомнят. Не все, но кое-кто.
— Обязательно вспомнят. К тебе пришла заслуженная известность. Артисты, о которых ты говоришь, всё-таки работают по высоким нравственным ориентирам, ради служения высокому — русской традиции театрального искусства. Ради чего вообще существует искусство, театральное в том числе?
— Это культура, которая обогащает человека духовно. То, что его от зверства подтягивает наверх. Как, впрочем, и религия. Русский театр, на мой взгляд, переживает сейчас не лучшие времена. Почему? На мой взгляд, потому, что пока не появились талантливые люди. Ушла та плеяда талантливых людей, которая была в начале прошлого века, когда возникли новые школы — Вахтангов, МХАТ, Мейерхольд, Охлопков, затем Гончаров — их было очень много. Понятно, что Малый театр, который скоро будет справлять трёхсотлетие, был и будет всегда. А потом наступило затишье, появились такие смутьяны, я бы их так назвал, — люди, которые занимаются больше эпатажем, нежели подлинным искусством.
Для меня эталоном всегда остаётся Чехов, которого на Западе принято считать «русской душой». Не ставят его. Загадка! Пытаются — не получается. Поэтому начинают что-то придумывать другое.
— За рубежом, Борис Владимирович, его ставят наравне с Шекспиром.
— Да. Но, к сожалению, результат получается не всегда — я об этом говорю. Поэтому и загадка. Может, если бы разгадали его, то отодвинули бы в сторону, стали что-то другое ставить. А здесь нет — почему?
— Там же, вроде, ничего нет загадочного?! Сидят, говорят о погоде, о чём-то ещё — и это завораживает. Почему? Что там?
— Загадка искусства. Я вспоминаю Марию Осиповну Кнебель (советский режиссёр и педагог, актриса, 1898—1985), которая как-то репетировала с английскими актёрами как раз «Вишнёвый сад». На разборе она спрашивает у актёра, который играл Лопахина: «Как вы думаете, он любит Дуняшу?». «Да, наверное, любит», — отвечает тот. «А почему же он не женится на ней?» «Потому что он гомосексуалист», — отвечал актёр.
— Кошмар!
— Она была просто потрясена этим ответом… Для них — всё просто. А для нас — нет. Мы любим покопаться в чувствах, любим уйти непонятно куда.
— Борис Владимирович, вот ты говоришь — затишье. А ведь если взять статистику, то сейчас в Москве около 170 драматических, музыкальных, детских и других театров. Зачем? Нужно ли столько столице?
— Это была политика Лужкова. Он считал, что в каждом районе должен быть театр, поскольку люди не могут ездить в центр и потом поздно возвращаться домой. Я считаю, что это неправильно. Почему? Потому что туда пришли средние артисты, а чуть-чуть подальше, у окраины — просто плохие. И руководители плохие. Таланты — это не грибы.
— А в чём, на твой взгляд, причина тех скандалов, которые сотрясают театральный мир в последние месяцы и годы? Во МХАТе случилась отставка Дорониной, сняли директора Корчевникову в театре кукол им. Образцова. Года три назад была забастовка актёров в театре Гоголя перед назначением туда Серебренникова… В чём тут дело? А СМИ буквально упиваются этими скандалами, с телеэкранов не сходят абсолютно непотребные вещи. Только что с упоением и с грязью ворошили историю с наследством Элины Быстрицкой, твоей партнёрши по сцене. Как ты это оцениваешь?
— Мне очень жаль, что наши телеканалы, которые вроде бы являются государственными, выбрали такую политику. И политика эта — «Давайте скандал!». Если это делается намеренно, то это стыдно. Просто стыдно! Тогда нужно обращаться к Владимиру Владимировичу Путину. Только он у нас все проблемы может разрешить.
— Но не может он все проблемы разрешать!
— Конечно. Хочу сказать о Серебренникове. Я приехал в Бостон, куда он привёз мхатовскую студию, они ставили Шекспира. Перед этим очень успешно выступал со своим балетом Борис Эйфман. Бостон, кстати, считается культурным центром Америки.
Естественно, я пошёл посмотреть. Но когда группа молодых людей, одетая в серые балахоны, с криками по диагонали пересекала сцену, потом замирала, о чём-то бурчала, затихала и потом опять с такими же криками возвращалась — это вызвало шок. Они послали своих детей в школу художественного театра, знаменитого МХАТа, к прогрессивному Серебренникову, как им сказали, к режиссёру-новатору без режиссёрского образования. И когда они увидели продукт, то это было очень стыдно. Особенно после Бориса Эйфмана, когда все русскоговорящие ходили с высоко поднятой головой, потому что муниципалитет просил их остаться ещё на месяц.
Но с Серебрянниковым всё прошло тихо и спокойно, как будто ничего не было!
— Здесь скандала не будет…
— Нет-нет-нет… Это всё нормально.
— Это когда было? Года два…
— Нет, это было лет пять-десять назад. Вот кто его назначал?! Кто назначил Апексимову в Театр на Таганке? Актрису, которая никакими корнями с ним не связана — она окончила школу-студию МХАТ и работала во МХАТе, и после этого исчезла, появлялась кое-где в кино и всё. Она что — общественный деятель какой-то? Если я не ошибаюсь, назначал тогда и Серебренникова, и Апексимову Капков (Сергей Александрович, руководитель Департамента культуры Москвы в 2011—2015 гг. — Ред.). Что это такое?! А как можно было уже сейчас назначить директором в кукольный театр теннисиста? Что это такое?!
Можно маленькую зарисовку? Идёт фестиваль на сцене Малого театра. Поскольку мы международный театр Европы, то на нашей сцене это время от времени происходит. Пришёл я посмотреть какой-то германский театр, сказали, что там будет очень известный немецкий актёр. Вижу очень средний уровень: артисты работают плохо, декорации, костюмы мне тоже не нравятся. Всё очень так себе.
Ну, думаю, видимо, ставка на актёра. И вот среди молодёжи появляется старый человек с бритой, как шар, головой, что уже привлекает в силу его возраста. Слова он произносит тихим голосом. Хорошо. Потом в какой-то момент он начинает раздеваться.
Передо мной сидят мама и мальчик. Мама, видно, очень культурная женщина, привела мальчика посмотреть фестиваль. Мужчина раздевается по пояс. Ну, думаю, наверное, будет мыться или переодеваться. Нет. Он продолжал раздеваться дальше. Стоя спиной, разделся догола. После этого он взял и повернулся — я-то думал, ну хоть без этого обойдутся! — но нет, он повернулся к залу и показал свои старческие причиндалы. Причём у него было тело человека, не знакомого с физкультурой, кожей он напоминал старого шарпея. С точки зрения эстетики вид был отвратительный. Но все взрослые молчали.
— И про себя, наверное, думали, что они чего-то не понимают…
— Конечно. Именно этот процесс они и переваривают: это что — новое? Или это пошлость? И в тишине раздался звонкий голос мальчика: «Мама! А что это?» Зал прыснул! (Смеются.) На что мама ему сказала: «Я тебе дома объясню». На этом инцидент был исчерпан. Я ушёл, потому что смотреть на это невозможно. Это не имеет никакого отношения к искусству. И даже просто к эстетике. Будь ты хоть Аполлон Бельведерский...
— Да. В Большом театре показывали фотографию обнажённого Нуреева в полный рост, которую для постановки купили за 300 тысяч долларов… И голубые критики восхищались наперебой.
— Я тоже не понимаю этого абсолютно. И почему так государство относится к этому?! Где же идеология?
— А у нас нет идеологии, так записано в конституции. На самом деле она есть — но именно вот такого пошиба. Это тихой сапой пролезает во все щели…
— …Причём ведь всё это было давно. Помню, когда Михаил Иванович (Царёв, 1903—1987) возглавлял международное Общество театра (был президентом советского Национального центра Международного института театра. — Ред.), он приехал из Канады, рассказывал нам о том, что видел в театре. «Я смотрел и не понимал, — говорил он. — Он и так к ней пристраивался и эдак, она и так становилась и эдак — всё это было довольно долго. Потом мне сказали, что это — новое в искусстве. Я не поверил». (Смеются.) То есть это было ещё тогда, когда был Советский Союз, и никто даже предположить не мог, что пройдёт время, и мы…
— …опустимся до этих высот.
— Да. До этих высот…
— Борис Владимирович, знаю, что ты уже давно преподаёшь в вашем училище.
— Пятьдесят лет. С 1969 года.
— Ты ещё актёром стал преподавать?
— Нет. Когда я окончил училище в 69-м году, меня вызвал к себе Северин Евгений Евгеньевич (1904—1996), ректор (ВТУ им. М.С. Щепкина), и сказал: «Мы очень рекомендуем вам педагогическую деятельность. Вы как?». Я сказал: «Не ожидал такого предложения, но мечтал о нём. Можно я полгода похожу просто так, без зарплаты?». Он сказал: «Походите». А после этого у меня была первая якутская студия. Они стали народными артистами. А сейчас меня вновь упросили набрать якутскую студию. В сентябре они приедут, ровно через пятьдесят лет.
—Вот мы люди уже тёртые, многое повидавшие. А чему ты учишь студентов? Как они воспринимают твоё учение? К чему они склоняются, к чему их тянет? И самое для меня важное: как они должны сопротивляться тому, о чём ты сейчас говоришь, — этому навалу пошлятины, низости, извращений на сцене?
— Прежде всего их нужно учить культуре, в этом спасение. Когда прививаешь им культуру и правильный вкус, тогда они всё это воспринимают чуть по-другому.
— А получается создать у них иммунитет от этого бардака?
— Не у всех, конечно, но получается. Почему? Потому что талантливый человек всё равно это понимает. Он понимает, что сейчас нужно зарабатывать деньги, нужно потерпеть и выслушать те глупости, которые ему говорит режиссёр или продюсер. Он на это идёт, но в глубине души он сопротивляется. И тогда они приходят сюда ко мне в гримуборку и спрашивают, что такое хорошо и что такое плохо. И я им объясняю. И вот сам этот приход сюда говорит о том, что они мыслящие люди.
— Ну это же получается — штучная работа?
— Конечно штучная. А как по-другому? Иначе не успеешь. Нужно научить их профессии. Время летит очень быстро, за четыре года, честно сказать, мало что успеваешь сделать. Ты не можешь охватить весь мировой театр, соприкосновение с которым было бы очень полезно для ребят. Они должны прикоснуться и к русской классике. А сегодня русская классика — это уже и Абрамов. Более того: то, что мы в своё время проходили как советские пьесы, для них — уже классика. Распутин, Вампилов…
Потом современный артист должен владеть и западной техникой. Шекспиром. Он должен уметь держать ритм, произносить монологи в страницу. Этому всему надо учить. К сожалению, ребята сейчас приходят неподготовленные. И ещё вот что: я являюсь заведующим кафедрой мастерства актёра и никогда до сих пор не видел такого количества бумаг, которое нам присылает министерство. Чего только они не выдумывают! Такие песнопения! Что это?! Зачем это?! Или они так оправдывают свои высокие оклады? Не знаю…
— Мне кажется, они этим убивают сам процесс образования и воспитания. В школе учителя жалуются на то же самое — некогда учить детей! Все замучены писаниной! И главное, тысячи педагогов этим возмущаются, но ничего не меняется уже десятилетиями…
— Я этого не понимаю. На многих уровнях пытался об этом говорить, но потом понял, что лучше в это не лезть. Потому что в культуру пришли некультурные люди…
— …Так получается. В образование и культуру…
— Моя задача — я её определил для себя давно — я должен дать ребятам фундамент. А здание пусть они строят какое хотят — Эйфелеву башню, Парус…
— Шуховскую башню…
— Всё, что угодно, пусть строят! Это уже от их интеллекта зависит, от их дарования. Но фундамент — это главное! Они могут сломать всё строение, а фундамент останется.
— Ты точно называешь одну из основных причин, почему у нас идут всё время скандалы в театрах. Отстраняют Т. Доронину, удаляют директора И. Корчевникову из Образцовского театра кукол, из театра «Модерн» выкидывают С. Врагову, про Гоголь-центр мы уже вспоминали… Все эти гонения порождены распоряжениями тех людей, которые в культуре ничего не смыслят. Вот в чём беда! И пока этих людей не заменить, всё это будет продолжаться — и бумагомарание у преподавателей, и некомпетентность, и пошлятина, и царство похабщины на сцене. Начальников надо менять, поскольку они не справляются.
— Ю. Соломин уже находится в том возрасте и в том положении, что он иногда говорит такие вещи. Но на это просто не обращают внимания — вот, дескать, старый ворчун…
— Да, его интервью в «Собеседнике» было очень замечено. Но ты знаешь, что власть давно выучилась новым правилам: у СМИ есть право говорить почти обо всём, а власть имеет право не обращать на это никакого внимания. Вот так нынче поделили права и обязанности.
— Да.
— Я знаю, что ты редкий человек в смысле привязанности к своим друзьям: как ты к ним относишься, как идёшь с ними по жизни. Школьные друзья, дворовые, студенческие в Москве и в Дмитрове, куда ты каждое лето приезжал к своей тётке и где мы встретились… Помню, как несколько лет назад, когда ты взял меня на передачу с Татьяной Навкой, она несказанно удивилась моему сообщению, что ты в детстве носил тюбетейку. «Тюбетейку?!» — переспросила она, широко открыв глаза . Да-да. (Смеются.)
— Она, как выяснилось, — человек, выросший в другом государстве.
— Да-да, она не понимала, что это был совершенно принятый у мальчишек головной убор 50-х годов.
— Ну, как же — сандалии и тюбетейка! И шаровары-треники.
— Почему, скажи, у тебя такая тяга к друзьям, верность? Мало таких людей.
— Я хорошо помню разные этапы своей жизни. Помню, как рванулся завоёвывать мир, и тогда никакие друзья мне были не нужны. Я ночами ездил, чтобы утром в Минске выйти на съёмочную площадку. Я рвался и делал всё, что полагается молодому человеку. А потом вдруг случилось так, что умер наш преподаватель и кто-то взял на себя инициативу собрать всех выпускников. Мы все оказались вместе, и я половину народа не узнал. Подходил и спрашивал: «Ты кто?»
— Сколько лет прошло? Двадцать?
— Лет двадцать пять. Девочек вообще ни одной не узнал. Но потом мы сидели за столом, разговаривали и я подумал: как мне хорошо, как удобно. И вот тут появились мои одноклассники. Наш поэт-песенник Михаил Шабров, который написал свою «Лаванду». Мы с ним вместе с первого класса, в одном доме жили. Вдруг стали вспоминать, как ходили на карнавал, как его мама нам что-то шила, как мы играли в баскетбол — трусов-то не было спортивных. Это было какое-то удивительное время! Сначала одноклассников было много, потом круг сузился и держится уже, наверное, лет сорок. В этом кругу находится и друг моей юности Виктор Линник. Я знаю, что он есть и что, когда мне нужно, я ему позвоню. Потому что это уже на уровне родни.
— Так и есть.
— На уровне родни. Нас так многое связывает… Я никогда не забуду, как мы поехали втроём в «Турист», я надел военную форму своего дяди Пети: галифе, гимнастёрку, сапоги. С наступлением темноты пошли воровать малину. И как, придя обратно с «товаром», я вдруг понял, что потерял ключ! Мы оказались на улице. Ярко светила луна, кругом малина, на которую мы уже не могли смотреть, было холодно, и нам очень хотелось в наш кунг. (Кузов УНифицированный Герметизированный, в котором мы собирались ночевать — двое на банкетках, третий на полу). Я, понимая, что на мне лежит ответственность за всё это, и пошёл обратно. Шёл и судорожно соображал: где я мог потерять ключ? Так как он лежал у меня в нагрудном кармане рубашки, то потерять его я мог только в том месте, где пролезал под забор. Там он выпал. Я шёл, и очень хорошо помню, как в поле под ногами шуршало просо «ших-ших». Подхожу к этому забору, наклоняюсь, смотрю — в эту минуту луна засветила особенно ярко и — блеснул этот ключ! Боже, как я обрадовался, как бежал обратно, зажав его в кулаке! Чтобы вам открыть запертую дверь, чтобы вы вошли…
— И застал?…
— И застал две кочерыжки замёрзшие! (Смеются.) Есть вещи, которые вот — раз, и вспоминаешь.
— Друзья детства — это особая статья, потому что никому не надо ничего объяснять. Со «взрослым временем» это совершенно не сравнимо. Спрошу вот о чём: какие люди, какие книги, какие фильмы повлияли на то, как ты сложил свою судьбу, как сложился твой характер?
— Конечно, по молодости отсутствие отца — мужчины старше опытом, который мог бы дать совет, предостеречь, — заставило меня сделать много глупостей, которых можно и нужно было избежать. Из-за этого мне многим пришлось пожертвовать. Гармоничного воспитания личности не получилось. Получилось такими рывками — увлечения и дикие разочарования.
Вообще я был склонен всегда к романтике, школьником зачитывался Майн Ридом, а в армии у меня появилась книга «Мартин Иден» Джека Лондона. Позднее дико увлёкся Хемингуэем. Потом я прочитал, что мы с ним по знаку зодиака подходим, он тоже июльский. Я его понимаю. У меня даже в iPad-е есть Полное собрание сочинений Хемингуэя. С ним я отдыхаю, могу читать его с любой страницы. И вот даже рядом с моим актёрским столиком гримёрным — его фотография.
— Это фотография, которая в 60-е годы висела в каждом втором московском доме. У меня на даче тоже есть такой портрет. Только в свитере.
— В свитере и с бородой?
— Да.
— У меня он тоже есть и тоже на даче. И я помню, чему выучился у Хемингуэя – преодолению себя. Он говорил: человек может погибнуть, но он не может проиграть! Помню, что я был ленивым мальчиком, не развитым в этом смысле. Хемингуэй и армия научили меня быть таким: иди и выполняй! «Нужно построить коровник». — «Какой коровник? Я никогда ничего не строил». — «Ничего, научитесь». Взял цемент, кирпич, и дело пошло. И так стало хорошо получаться, что через очень много лет я собственными руками сделал фундамент для бани своему другу профессору Жене Матякину. Вот когда это пригодилось!
Очень важно — какая женщина рядом с тобой. Она может очень поломать мужчину. Но вот, слава Богу, что в тридцать лет я встретил свою, как она любит говорить, «последнюю жену». Вика обладает удивительной добротой и удивительными человеческими качествами.
— Да, поклон ей, поклон.
— Спасибо большое. И она меня исправила. Я должен сказать, что я стал намного лучше благодаря ей. Потому что я достаточно вспыльчивый, начинаю сразу орать…
— Задам тебе последний — элегический — вопрос. Мы, как известно, — дети войны. В чём, по-твоему, особенность нашего поколения? Есть ли вообще то, что отличает нас от других? Детьми мы застали Сталина. Потом страной на наших глазах руководили его соратники, ровесники прошлого века, тридцать лет назад появились Ельцин с Горбачёвым, люди, родившиеся в тридцатые годы. А затем пришёл Владимир Владимирович, который принадлежит уже поколению 50-х годов. Получилось, что родившиеся в сороковых годах страной не руководили и, видимо, уже никогда не будут.
— Конечно.
— Почему так случилось? Вроде бы поколение наше было боевое, нас на каких-то идеалах воспитывали. Что произошло? Что ты скажешь про наше поколение?
— Я хочу сказать, что мы, конечно, отличаемся. Во-первых, практически в каждом доме люди воевали, многие добровольцами ушли на фронт. Много лет прошло, прежде чем я понял весь драматизм школьной фразы нашего времени. Многие из наших ровесников на вопрос о родителях отвечали: «Мама работает там-то, папа погиб на фронте». Относились к этому спокойно — но вообще-то это ужасно! Это — огромная трагедия, когда такое количество людей было уничтожено, погибло в этой ужасной мясорубке.
Поэтому мы выросли, играя в войну кинжалами, которые привезли наши отцы с войны. У меня был финский нож, я хорошо его помню. Я его разбил потом молотком. Понять детскую психику очень сложно, но это было. У меня был браунинг, который папа привёз с войны и который у меня потом отобрал участковый. Понимаю, что он себе его отобрал — браунинг был очень красивый. Штык был, его подвязывали к ореховой палке и кидали в дерево. Штык втыкался и раскачивался. То есть мы играли оружием настоящим — чего уже потом не было никогда.
Конечно, ещё помнится, что было очень голодно. Я помню, как меня маленьким мальчишкой послали без очереди — а очередь извивалась, как Змей Горыныч по подворотням, — и попросили муку принести. И я шёл, для меня были тяжелы эти два пакета. Один у меня упал и просыпался. Я помню, собрал муку руками и обратно её засунул. Пришёл, и мать долго орала на меня. Это всё было именно так.
Потом я очень хорошо помню Москву послевоенную, где было такое количество блатных! Где Патриаршие пруды, на которых я вырос, там дрались сто человек на сто! Когда на драки приезжали на машинах, на грузовиках. Поножовщина была приличная. Потом всё это убиралось. Помню, как Патриаршие пруды огораживали на зиму сосновым забором. Он пах совершенно необыкновенно. Лёд и ёлка стояла посредине… И мы, мальчишки, на коньках — сдавать денег не было — и мы из дома шли на коньках. И потом через забор в сугроб прыгаешь — и на каток.
Вот всё это безусловно отложило на нас отпечаток. У нас было понятие чести. У нас было понятие дружбы. Мы никогда ножами не дрались. Это блатные так дрались. Ногами никогда не били. Дрались кулаками и до первой крови. Были свои какие-то мальчишеские законы. И, конечно, всё это отложило огромный отпечаток лично на меня.
Я до сих пор редко это кому рассказываю. Когда был в Бухенвальде, я ночь не спал! Мы приехали выступать, и нас поселили в какой-то коттедж для высшего немецкого офицерского состава, отдыхали они, короче, там. И вот площадка там была огромная, где сгорали люди. Я заснуть не мог! Казалось, души этих людей здесь летают: кто-то из них любил — недолюбил, кто-то мечтал быть хорошим артистом, другой хотел быть хорошим писателем, физиком и так далее, и так далее. И все эти мечты были сожжены! Это ужасно. На меня это сильно подействовало. И поэтому, когда сейчас поднимаются какие-то оправдывающие всё это силы… Я не понимаю! Понимаю, что всё это организовано, но не понимаю — зачем это? И почему на это ловятся молодые. Конечно, они не понимают, они не из нашего поколения, для них война — всё равно, что для нас война 1812 года. Но удивляет то, что происходит с людьми. Просто хочется встать и крикнуть: «Люди, остановитесь!» И слава Богу, что пока наше правительство держит вот так нашу страну.
Теперь по поводу поколения. К сожалению, тот хаос, который творился в девяностые годы, обуял всю страну. Двадцать лет, будучи членом КПСС и веря в идеалы, я был потрясён перевёртышами, которые назывались коммунистами. Шли съёмки «ТАСС уполномочен заявить» в Абхазии, и мне показали дачу, которую строили для Горбачёва. Я был возмущён. Почему песок нужно было из Болгарии возить? Почему на этой маленькой полоске земли, которая тянулась до гор — там сразу шла железная дорога — нужно было всё это делать, да ещё лагуну намывать. Помню машину, которая выгребала это всё. Я был возмущён!
Перед этим получилось так, что я работал без отдыха всё лето, зарабатывал деньги, которые мне тогда были очень нужны. Вернулся и заплатил партийные взносы. И вдруг я понял, что вот это всё строит он вместе с Раисой Максимовной на мои деньги!? То есть я пахал, а он берёт и строит себе дачу. Меня это сильно возмутило, и я написал заявление. Тогда уже на это никто не обращал внимание. Мне думалось, по-моему, у Ленина где-то есть такая мысль, что коммунизм если и погибнет, то только от рук самих коммунистов.
— Да-да-да, есть примерно такая мысль.
— И я потом согласился с этим, потому что так долго сидеть и просто голосовать… одна моя знакомая говорила о членах политбюро: «Да какое здоровье?! Они всё здоровье пропили ещё в комсомоле!» Бороться не нужно было. Доказывать ничего не нужно было. Поэтому они были «обесточенные». Они не могли и не умели защищать свои идеи. Поэтому получился такой вот разрыв. Мы ещё не могли в силу возраста этого делать, были слишком молодые, наше поколение военное.
А те, конечно, могли, тридцатники, у них был опыт. И потом надо отдать должное, что они всё равно все вышли из коммунистов. Прекрасно помню, как Ельцин принимал нас на гастролях Малого театра, будучи секретарём обкома. Он тогда произвёл приятное впечатление. Книжки всем подарил Бажова, часы-луковицы. Возможно, если бы пришло поколение 40-х гг., то хаоса девяностых годов не было бы. Но вылезли другие — молодые либералы, которые быстро поняли, как можно обогатиться, и обогатились.
Я хорошо знал Немцова. Он принимал фестиваль «Созвездие» в Нижнем Новгороде, когда был губернатором. Но я был потрясён, когда узнал членом скольких обществ он являлся — сплошные «ООО». Я всё думал по знаменитой фразе Высоцкого: «Где деньги, Зин?» Это из серии: на что они жили. И как они быстро сумели развалить страну! Но слава Богу, что всё-таки появился лидер, который сумел Россию поднять с колен. Вот за это я очень уважаю Владимира Владимировича, за его огромный, титанический труд. Его работоспособность феноменальна! Дай ему Бог!
Очень хочется верить, что такая огромная, самая большая по территории страна, с такими традициями будет занимать достойное место в мире. Я патриот и хочу, чтобы мы были самыми лучшими! Я, например, если куда-то приезжаю заграницу, если мы там в футбол даже играем, я дерусь просто со страшной силой, чтобы доказать, что мы что-то можем. Уже не говорю о профессии своей — я всегда всё пытаюсь довести до абсолюта. Не получается иногда. Но стремление к этому должно быть. Отсюда появляется уважение.
— Ну, понял, Борис Владимирович, спасибо. Редакция «Слова» поздравляет тебя в канун твоего славного юбилея. Здоровья тебе. Привет наш большой Виктории. Ты хорошо, правильные слова о ней сказал. Если что-то я не спросил, а ты хочешь добавить, сделай, пожалуйста.
— …Эрнест Хемингуэй для меня был и остаётся лидером, и я всегда повторял, что «человека можно уничтожить, но победить нельзя!»
— Да, это его слова. Точно. Знаешь, по-моему, очень хорошо сказала Аросева. Я тут вспоминал её фразу. Она говорит: «Жизнь даётся всем, а старость — только избранным».
— Да-да, я помню.
— Такие вот дела. Спасибо, Боря, тебе большое.