Андрею Шацкову — 60!

Я — Шацков Андрей Владиславович родился в Москве в Сокольническом районе, где и прожил всю жизнь, правда, мечтая завершить её в волшебной подмосковной Рузе, которая и даёт мне пока силы любить и творить. Отец — военный лётчик, впоследствии незаурядный инженер-строитель, а мама — главный врач поликлиники № 15 тех же Сокольников, мудрейший и честнейший человек. Это было поколение победителей. Я до сих пор храню в шкафу её любимый врачебный халат (а работала она до 82,5 лет) и отцовскую лётную куртку.
Семья Шацковых была из простых астраханских рыбарей, однако уже в годы Гражданской войны дед, давший мне впоследствии своё имя, рубился рядом с С.М. Буденным, был награждён в ВОВ 16 боевыми наградами и дослужился до командира Никопольской стрелковой дивизии, крепко дружа с Г.К. Жуковым.
А стихосложению я, конечно, учился у бабушки-смолянки — Рудневой (Павловской) Зои Владимировны, родственницы знаменитого капитана крейсера «Варяг». Помните: «Наверх, вы, товарищи, все по местам…». Впрочем, и фамилия другого деда — Владимира Павловского — была широко известна на Смоленщине, и даже выведена в «Белой гвардии» Булгаковым.

Так что, по своей сущности я так и не стал теми, про которых, сложись история по-другому, через несколько лет можно было с гордостью сказать: ВЕЛИКИЙ СОВЕТСКИЙ НАРОД…
Писать начал в 14 лет. Первый учитель — Валентин Дмитриевич Берестов, любимый русский поэт — Алексей Константинович Толстой, любимый советский поэт — Владимир Иванович Фирсов…
Окончив деятельность по инженерно-строительной специальности, полностью посвятил себя возрождению отечественной поэзии, выпустив в 2006 году альманах «День поэзии — XXI век», главным редактором которого являюсь и поныне.

Валентин БЕРЕСТОВ:
— Лет двадцать назад ко мне пришёл студент МИСИ Андрей Шацков и принёс стихи, тщательно выведенные чертежным шрифтом в ученической тетрадке в клеточку. В стихах автор скакал на коне и рубился с ордой. Иначе чем в кольчуге и шлеме он себя и представить не мог. «Бью челом об Ваш шелом», — так надписал я Андрею одну из своих книг. Я дал ему всего два совета: раз уж его лирический герой не слезает с коня, то и сам автор должен дружить с конём, а кроме того, он должен познакомиться с поэзией Дмитрия Кедрина, чтобы юношеское увлечение стало, как у Кедрина, глубоко лиричным чувством истории. Шацков выполнил то и другое: сел на коня и прочёл Кедрина. После чего надолго исчез.
Он стал строителем, но стихи писать не бросил. В них и вправду есть лирическое ощущение Древней Руси, а его стихи о любви проникнуты глубочайшим уважением к женщине. Надеюсь, что читателя тронет эта книга, как тронула она меня.

Сергей МНАЦАКАНЯН:
Андрей Шацков — современный поэт, который медленно и настойчиво пишет свою несовременную хрестоматию. В его стихах нет безумного технологического мира. Может быть, он душой воспринимает только главное: первый снегопад, старинное Поле Куликово, на котором схлестнулись два мира (эта битва продолжается и сегодня!), вечные праздники Православия, отлёт журавлей, следы стаи на весеннем снегу и острые углы ледохода…
 Ещё Андрей — патриот русской поэзии. Не напрасно он одним из первых вспомнил о великом советском празднике творчества и вдохновения, который почти тридцать лет радовал поэтов и ценителей поэзии в советские времена. Я говорю об осенних изданиях московского «Дня поэзии». Мне довелось вместе с Андреем Шацковым возобновить выпуск этого легендарного альманаха. В 2006 году, когда исполнилось полвека со дня выхода в свет первого сборника «День поэзии», мы выпустили первый в новом ХХI веке альманах «День поэзии». Через тридцать лет после того, как я работал в альманахе 1976 года составителем, мне выпала честь стать его главным редактором, а поэт Андрей Шацков стал председателем редколлегии. Впоследствии он был и главным редактором, и соредактором этого — во многом возобновлённого его энтузиазмом — издания, и снова инициатором и координатором выпуска новых номеров альманаха «День поэзии». И всё это самостоятельно, без государственной поддержки и финансирования. Ценой собственных душевных усилий… Путь энтузиаста — это всегда подвижничество и самоотречение. И всегда свет поэзии.
 Сегодня поэту и энтузиасту великого поэтического дела исполняется 60 лет. Что пожелать поэту? Стихов, вдохновения, творчества!

Наталья ГРАНЦЕВА:
— Войти в неизвестную вселенную поэта — открыть его поэтическую книгу или услышать авторское чтение стихов — событие радостное для любого читателя, ожидающего встречи с душой наполненной, многоцветной, богатой умной и тонкой энергией. Читатель, которому посчастливилось дождаться такой встречи, всегда испытывает необыкновенное чувство преображения окружающего, соприкосновения с невидимым и неосязаемым чудом — как будто внезапно он оказывается обладателем волшебной оптики, благодаря которой можно переноситься в далёкие времена и чужие земли. А ещё можно переходить из одного времени года в другое, наблюдать удивительные природные метаморфозы и феномены бесплотных явлений любви и отчаяния, гибели и возрождения света и тьмы...
Такова поэзия Андрея Шацкова. Про неё нельзя сказать, что она дерзко-молода или что она зрело-мудра, про неё нельзя сказать, что она современна или что она исторична... Она — всё сразу: и барометр, и клепсидра, и календарь, и роза ветров. Она источает свет, она взаимодействует со временами и пространствами, в ней происходят сложные и непознаваемые процессы, она находится в исчисленном свыше движении и воздействует силой своего притяжения на другие поэтические миры, малые и большие. Она — всегда очень живая, очень неожиданная и одновременно ожидаемая...
Но, конечно, вселенная поэта — чудо вполне земное. Она не парит в небесах, а стоит на твёрдой почве реального бытия. Она удивляет читателя не своей надмирностью и холодностью, а устойчивостью и живой гармонией. Она стоит на прочном основании, которое называется строй души. А душа поэта — не пассивная данность, полученная раз и навсегда, а «пятно застройки», на котором человек всю жизнь возводит строение и устроение своего духовного мира. Кто обладает этим знанием, тот понимает этот долг пред небесами.
Стихи Андрея Шацкова востребованны и любимы читателями, высоко оценены коллегами и критиками. Я сомневаюсь в том, что существует хотя бы один человек, которого они могут оставить безучастным. Любовь и признание читателей — воздух для поэта. Свободное, чистое и лёгкое дыхание и позволяет звучать сокровенной речи Андрея Шацкова ярко, музыкально, уверенно. Так говорит мастер.

Валерий ДУДАРЕВ:
Чистое славянофильство
закончилось с Иваном Аксаковым.

Кто такой Шацков? Пожалуй, один из немногих литераторов, сумевших наработать себе поэтическое имя во время «поэтического безвременья» в конце прошлого века. Пока многие тратили уйму сил на разрушение уже благополучно почившего в бозе соцреализма, Щацков перерабатывал наследие Серебряного века. Отсюда и эпиграфы из Цветаевой, почти пастернаковские «Куколи ворон» на колокольнях, блоковский «май жестокий». За Блоком появился соблазн потянуться дальше.
И Щацков потянулся. Цикл «На поле Куликовом» очень серьёзно входил во все шацковские издания! Казалось, что подобную серьёзность элегантно вытравил из русской поэзии Пригов, единожды хихикнув: «Ведь победят сегодня русские, а всё ж татары поприятней…» У Шацкова же получилось нечто суровое, даже зловещее, но исторически оправданное. Но ни у Пригова, ни у Шацкова нет всемерной и всемирной блоковской лёгкости! После Пригова кажется, что Куликовской битвы никогда и не было. После Шацкова представляется конкретный исторический отрезок и беспросветный «катастрофизм» (читай далее по Бахтину) русской истории. А у Блока совершенно не важно, когда была Куликовская битва... может быть, только ещё будет! Она — битва эта — где-то проносится во Вселенной со всем своим скрежетом и лязгом — авось (русский оберег!) не заденет?
После таких учителей и экспериментов Шацкову нужно было куда-то выруливать! Тем более что поэтическая группа, взрастившая поэта, безнадежно захирела: пожрали «семидесятников» вечно юные «шестидесятники», даже косточек не оставили! А Щацков бросился объезжать распаханные славянофилами поля. Он не стал, как когда-то великий Хомяков, переписываться с каким-нибудь английским священником и доказывать, что принимать Божеский закон следует не как закон, а как свободу, хотя мог бы. Не захотел, как Пётр Киреевский, скитаться по Руси-матушке в поисках народных песен: не та Россия, и песни другие. Потому что помнил всегда, что чистое славянофильство закончилось ещё с Иваном Аксаковым, а великий славянофил современности Вадим Кожинов при жизни всё больше именовал себя евразийцем. Не с кем Шацкову великий путь далее длить!
Что такое «Осенняя женщина»? Книга, открывающая, возможно, настоящего Щацкова как поэта-эклектика или, по крайней мере, наследника данной внутренне сбалансированной традиции, лучшими образцами которой можно считать майковскую «Рыбную ловлю», «Колокольчик» Полонского, «Крымские очерки» Толстого… Всё это, как мы упоминали выше, не без участия великих влияний нового Серебряного века. Не забывает Андрей Шацков и своего тихого учителя Валентина Берестова — «Фиолетовые стихи» посвящены именно ему.
Много в шацковских стихах и августа — пожалуй, самого трагического месяца в русской поэзии. Часто книга просто дышит тем XIX веком: «Звезда декабриста», «Вальс декабристов» «Уездный роман», «Прощание у стен Донского монастыря»… И вдруг проглянет советское «Декабрь в Ленинграде», а финал книги совсем есенинский: «Мы все уходим». Так смешивается и смещается время! По-шацковски пронзительно заклиная прошлое настоящим: «Положи, Елабуга, на гроб/ Асфодель Кавказа для Марины…» То вдруг среди традиционного подхода «образников» взовьётся блоковская невыносимая пляска с шацковским приглядом:
И босиком,
и босиком
по листопаду,
листопаду
ко мне бегом,
ко мне бегом
ты вырывалась за ограду.
А вот рождённое глубинным народным говором, хранящее тайну, несущее будущим поколениям скорбный рефрен повествование:
Шепчи моё имя, молись.
Я — молнией битое древо.
Развилка, уведшая влево.
Капканом отмеченный лис.
Шепчи моё имя, молись….
Может быть, это лучшее у Шацкова?
А ведь он из тех поэтов, которых нам, сама того не ведая (а вдруг ведая?), подарила Марина Цветаева… Шацков, как и Губанов, всё к Марине Ивановне поближе стремится:
Что скажешь? —
«Россия — кругом чудеса!»
Что сделаешь? Участь такая.
А отсюда уже недалеко до фетовского трансцендентального поэтического видения!

Владимир ФИРСОВ:
Открываю только что вышедшую из печати книгу своего собрата по литературному цеху, известного поэта Андрея Шацкова — «Осенины на краю света»:
«Осенины! Музыка этого исконно русского слова несказанно волнует и завораживает меня в ту высокую и светлую пору, когда ослепительный свет льется на покрытую алой порошей листопада землю и начинается осенний лёт птиц, листьев, паутинок и поэтического вдохновения. Словно далекий благовест рассыпается в ласковой тиши: «О-СЕ-НИНЫ!»…
Так просто и хорошо, в стиле К. Паустовского или И. Соколова-Микитова, написаны эти вдохновенные строки впервые увиденной мною шацковской прозы, что на сердце становится радостно и светло, как, вероятно, было и у самого автора, открывшего для себя и для нас это удивительное время года, длящееся согласно словарю Даля со Второго (Яблочного) Спаса до Великого праздника Покрова.
Я недаром упомянул двух этих писателей, которые, по большому счёту, несомненно, должны считаться поэтами — поэтами земли Русской, а за одно и Рузской. Ибо значительную часть своей жизни они провели в Старой Рузе — замечательном месте, где всегда билось сердце творческой интеллигенции России. Месте, сказочная красота которого в самых разных жанрах навсегда остается в лучших произведениях многочисленных писателей. Андрей Шацков — тоже из этих благословенных мест:
«Но на весь этот сором,
на древний погост,
На Димитрия храм изузоренный дивно,
Зачарованно падают ливни из звёзд.
Заповедно — желанные звёздные ливни!».
Стихотворение из цикла «Август», как и другие стихи поэта, написано удивительным русским языком, присущим только данному автору, бережно сохранившему в текстах таинство всех сорока церковнославянских букв, от похожей на диковинные ворота с вереёй буквы Аз до летящей смешной галкой буквы Ижица. Такие стихи принято называть «духовными», до них нельзя «дописаться». До них можно только «дожиться».
Я знаю, как трудно для настоящего поэта писать прозу, но так называемая проза поэта была на Руси всегда, а её лучшие образцы пережили века. Например, «Слово» Вещего Баяна или «Князь Серебряный» гениального А.К. Толстого.
Итак, перед вдумчивым читателем новая поэтическая книга — удивительный сплав нежной лирики и русской национальной традиции, показанной не через память детства, как в знаменитой книге И. Шмелёва «Лето Господне», а через раздумья зрелого человека, бережно сохранившего «Крест отцов, не сорванный с груди»… А проводниками в путешествии по этим традициям, этому замкнутому циклу православных праздников «на пограничье света», служат «Ангелы России».
Именно на переломе двух прошлых веков цвела поэзия Серебряного века, к последним осколкам которой я причисляю творчество Андрея Шацкова. Именно таких осенённых Горним светом книг не хватает людям на неожиданно жёстком стыке двух нынешних эпох.

Лев АННИНСКИЙ:
Уж не сам ли Иоанн Предтеча
В валенках по улице идёт?
Андрей Шацков.
В поколении послевоенных мальчиков, которым довелось надеть красные галстуки и тотчас попасть в лавину анекдотов о героях революции, а потом дышать воздухом неверных оттепелей и мучительно искать своё место в позднесоветской реальности, готовясь сбежать хоть в сторожа и дворники от конвульсий накренившейся системы, — в этом поколении Андрей Шацков чуть не единственный сразу и прочно нащупал путь.
Родившийся в последний год сталинской эпохи, выросший в перепаханном войной Подмосковье, он расслышал магическую музыку в самом имени своей малой Родины, в административном имени района: — Рузский.
И музыке не изменил.
Интересно, что у истоков этого причащения русскости стоял такой деликатный, мягко-ироничный, лишённый всякого национального самоупоения лирик, как Валентин Берестов, однако именно он, прочтя в 1971 году первые стихи 19-летнего студента, утвердил его не просто в поэтической уверенности, но в базисном ощущении почвы, которая под ногами. Даже если она заметена снегом.
Под снегом кровь. Кровь предков. Меж красноталом и черноталом вьётся неторная тропа. Века русской истории вопиют из чащоб.
Поле, которое надо перейти, чтобы ощутить цену жизни, обретает имя. «Жизнь прожить — перейти Куликово поле».
Русью начато, Русью и завершится вселенское колесо Андрея Шацкова.
Но разберёмся сначала с Западом и Востоком.
На Западе, конечно, враги, но какие-то привычно терпимые. Ливонцы, литовцы. Надменные потомки тевтонов. Не столько к нам лезут, сколько нас до себя не допускают. А нам туда очень хочется? Не очень. Разве что порыбачить. Да на этот счёт у нас есть свой Сенеж.
И тут обнаруживается, что в напоре с Востока много кровавой ярости, но мало внятного смысла. Какая-то неизбывная тошнотворная агрессия. Что-то вековечно «поганое». И из каждой ситуации «хитро смотрит свирепый хан». «Вислоусый и плосколицый». Из-под ладони наблюдающий наше зарево. «Повелитель орд». Ну, ладно бы только окаянный Мамай, явившийся к нам на Куликово поле, — от него мы отбились кровью лучших ратников, — так ведь висит узкоглазая физиономия надо всеми веками русской истории. Маячит «кочевник, жестокий и хитрый». Если с Запада — гниль, то с Востока — гибель. «Азиатская злобная конница табунится степной саранчой». «Тугие луки» нацелены в «лебединое сердце». Еще опаснее у изворотливых степных разбойников «лисья хитрость» (каковую заимствовал у них наш гениальный стратег Боброк). А ещё опаснее этой татарской хитрости — монгольская бесстрастная орда, безлико и беспощадно нависающая над Русью…
Я хочу напомнить, что «татарская тема», составляющая у Шацкова стержень его лирики, падает не просто на Куликово поле, а на минное поле общей памяти, где перемешаны кости врагов и родичей и где всякая легенда может пронзить с нежданной стороны.
Каково нынешним татарам читать про свирепых убийц, творящих все беды Руси под фатально совпавшим именем?
И как вмещает эту блуждающую боль такой пристальный поэт, как Андрей Шацков?
А ведь вмещает…
Предтечи, обутого по нашему климату в валенки.
Климат же поэзии определяет (у крупных поэтов) не актуальность того или иного «высказывания», вовремя выданного в печать, а вся музыка стиха, воздействующего на читателя неотступно и всеобъемлюще.
Что бросается в глаза при чтении шацковского стиха — это тяжело ворочающиеся ударения. С упрямым обозначением акцентов.
Мешает ли это восприятию? Нет, как ни странно, не мешает. Потому что сверхзадача стиха — не четкий рисунок меняющейся реальности, а её загустевающие мазки и тяжкий синтаксис, с переносами и повторами, куда лучше передаёт невпроворотное бытие, чем это мог бы передать летящий штрих.
Рифмы то устало проседают в приблизительность, то внезапно сцепляются в виртуозность. Когда Шацков рифмует «версту» и «жду», у меня закрадывается подозрение в элементарном профессиональном «недотяге», но когда рядом братаются «другие песни» и «брёхи песьи», или «юркой мысью — недосягаемой мыслью», обдаёт меня запах древа, по которому издревле растекается эта нерасторжимая пара, — у меня возникает ощущение не «недотяга», а скорее «перетяга». Ритмика и рифмовка, узлами перетягивающая снопы строк, напрягаются от напора реальности, грозящей сорваться с привычных мест.
И так же напряжена словесная ткань, вмещаясь в ряды вроде бы понятные, но заново неведомые. Просинец понятен, когда рядом стоят межень и стрежень, протальник и снегогон, хмурень и листодёр, но за бучилом и корзном иной читатель уже полезет в словарь, а такое чудо, как харлаг, и у Даля, и у Фасмера не вдруг найдёшь. Меж тем, в стихе всё это тяжело и твёрдо работает. Контекстуально и затекстово. По нраву и образу лирического героя. По характеру его. По характеру жизни, которую он любит.
Любовь — короткое счастье и долгая грусть, она налетает внезапно и ранит надолго. Шальной грех сменяется угрюмым покаянием, пьянящий поцелуй кажется прощальным и последним, верность сердца всё время испытывается круговертью испытаний, на которые обрекает тебя история. А другой нет.
Круговерть эта отчасти приручена Шацковым в его «Славянском календаре». Поэтический ежегодник на все двенадцать месяцев расписан по православным праздникам.

Тут самое время вспомнить, что Андрей Шацков, окончив школу, не только не прервал работу на благо советской жизни (как это было той жизнью запрограммировано), но сделал ещё и блестящую карьеру (институт — стройка — комсомол — райком — обком — министерство), прежде чем бесповоротно встать на «русский путь», оставив за спиной марксизм-ленинизм и прочие фундаментальные заветы своей юности.
Какой ещё современный поэт может похвастаться такой загадочной биографией?
А никакой загадки тут нет. Русскую историю Андрей Шацков воспринимает не «кусками» и «этапами», а целостно — как единую реальность, данную нам судьбой. С единой почвой под ногами — во все сезоны. С единым небом над головой — при любой погоде. С единой и неделимой драмой, проходящей через все акты.

Виктор ЛИННИК:
Новая книга стихов поэта Андрея Шацкова, члена Союза писателей России, кавалера ордена Преподобного Сергия Радонежского — желанное событие для поклонников его творчества, для всех ценителей подлинной поэзии. Сборник «Склон високосного года» вышел с посвящением бабушке и маме — «двум самым дорогим женщинам», подарившим поэту жизнь и оберегающим его и с Высей Горних, и на нашей грешной земле. Такое посвящение очень символично для творчества Шацкова, ибо поклонение женщине как хранительнице вечного огня любви и продолжения рода — одна из трогательных черт его поэтической музы.
Он всё-таки не «последний осколок серебряного века», как назвал его большой русский поэт Владимир Фирсов. С каждой новой книгой стихов Андрей Шацков всё убедительнее показывает нам, что он — глыба, дошедшая до наших дней в чистоте и первозданной силе, в блеске недюжинного дарования и преемственности поэтической традиции. Как метеорит, который долетает до Земли из глубин Вселенной, рассказывая нам о её извечных тайнах.
Бог, Крещенье и Пасха, исторические судьбы Родины, православная Русь и батог инородца, нетленная слава Куликова поля — вот размах его поэтического видения в последнем стихотворном сборнике «На склоне високосного года». Любовь, расставания, новые погружения в страсть, неодолимая тяга к тому, что Гёте определял, как «ewig wеiblishe» — «вечно женственное», природа в её неповторимом очаровании и красоте, снега, метели, морок утра и полумрак любовной ночи, крик журавлей, женщина и её колени, посвист снегирей и повилика — вот круг его поэтических предметов, но только внешний, ибо на самом деле поэт в каждой вырвавшейся из-под пера строке повествует нам о своём упоении нетленной красотой мира, богоданных красках и запахах жизни, совершенстве этого Божьего творения и несовершенстве рода людского. Зегзица, появляющаяся в ряде его стихотворений, встречалась мне у Б. Пастернака — ещё одно подтверждение преемственности русской поэтической традиции, которую свято чтит Шацков. Озарения присущи многим произведениям Андрея Шацкова. Именно так — через озарения — приходит к нему муза, садясь у изголовья:
«И нежный абрис женского лица,
Проявится в строке неясной тенью...
И нету слаще крестных мук Творца,
Спешащего навстречу вдохновенью...»
Чистота его поэтического языка вызывает восхищение. Шацков, как отмечается в предисловии к книге, и впрямь сохраняет нам почти утраченную поэтическую самобытность и завораживающее таинство всех 40 церковно-славянских букв. Так может писать поэт, глубоко, всеми корнями вросший в русскую землю, в твердь земную. Так может чувствовать тот, чьим предком был капитан легендарного «Варяга» Руднев, кто воспринимает историю как органическую часть сегодняшнего дня, а события многовековой давности в родной ему Рузе как случившиеся вчера.
Шацкова из многих собратьев по поэтическому цеху выделяет безупречное чувство ритма, блестящее владение всей палитрой русского языка и техникой стихосложения. Читая многие его стихи, невольно вспоминаешь гоголевские слова о Языкове, который владел стихом, как араб диким скакуном своим.
Сегодня такие прекрасные поэты, как Андрей Шацков, увы, малоизвестны широкой публике. Похоже, навсегда ушли в прошлое времена нашей молодости, когда поэты могли собирать стадионы, что сегодня под силу разве что рок-звёздам и шарлатанным магам-целителям.
Известность — понятие, ставшее окончательно пошлым в телеэкранную эру, когда аншлаговских смехачей и попсовых «фабричных звёзд» знают лучше, чем Пушкина и Гоголя… «Герои» нынешнего «гламурного» века — актёры, музыканты, телеведущие. Представители абсолютно негероических профессий, ибо герои немыслимы без жертвенности и мужества — качеств, этим профессиям не присущих. Героев как таковых сегодня никто не знает. И поэтому не может делать с них жизнь…
Поэзия таких творцов, как Андрей Шацков, есть напоминание нам о героических временах и личностях. Поэтому он вызывает законное чувство гордости за русскую поэзию, за Россию. Нам остаётся напомнить читателю, что Андрей Шацков — давний друг и автор нашей газеты. Его стихи не раз появлялись на страницах «Слова».
«Слово» № 44, ноябрь 2005 г.