Анатолию Парапаре 75

Анатолий Анатольевич Парпара — известный русский поэт, драматург, общественный деятель. Родился в Москве 15 июля 1940 года. Война застала его на Смоленщине в семье деда Михаила Яковлевича Гусакова. Деревню Тыновку Знаменского района фашистские каратели сожгли за помощь генералу Белову, который шел «огненным рейдом» по тылам фашистских войск. Мама Анна Михайловна чудом избежала расстрела и спасла полуторагодовалого сына от неминуемой смерти. Об этом — поэма Анатолия Парпары «Незабываемое» (1986).
В 1946 г. отец его, Анатолий Иванович, вернувшись из германского плена, забирает свою семью в Москву. Здесь будущий поэт заканчивает среднюю школу, работает на заводе имени Хруничева, ныне знаменитом созданием космических модулей, и отсюда уходит на службу. На флоте он становится не только отличным радиоспециалистом, но и активным военкором флотских газет. После окончания службы Анатолий Парпара поступает в МГУ на дневное отделение факультета журналистики. Вскоре, получив предложение работать на родном заводе имени Хруничева в многотиражной газете «Все для Родины», переводится на заочное отделение, которое и заканчивает досрочно в 1968 г., защитив диплом по творчеству М. М. Пришвина на «отлично».
Первая книга лирических стихотворений «Ладомирка» вышла в 1972 г. с предисловием В.Д. Цыбина в издательстве «Молодая гвардия» (сборник «Перекрестки»).

Поэзия Анатолия Парпары проникнута глубокими размышлениями о судьбах своего Отечества и конкретного человека. Его творчество высоко оценивали такие знатоки своего дела, как писатели и поэты Леонид Леонов, Михаил Алексеев, Владимир Соколов, Леонид Мартынов, Владимир Цыбин, Римма Казакова, Яков Ухсай, Расул Гамзатов, а также историки академик Борис Рыбаков и Виктор Буганов.
За поэму «Гагарин, или Три дня из жизни космонавта» он удостоен Федерацией космонавтики СССР золотой медали Ю.А. Гагарина. За поэтическую и общественную деятельность в июле 2000 года ему была вручена Всероссийская литературная премия имени М.Ю. Лермонтова.
Стихи Парпары переводились на более чем пятьдесят языков во многих странах мира.
Анатолий Парпара является заслуженным работником культуры России, награжден орденом Дружбы народов и медалями.

Леонид Леонов, академик
Исторические драмы Анатолия Парпары — это поэтический нерв отечественной истории. Он своей болевой раздражающей струной заставляет вспомнить о вершинах народной трагедии и народного самопожертвования. Трагедия — высшая форма творческого познания мира, а самопожертвование — высшее проявление любви. То и другое с достоинством слова отражено в драматической дилогии поэта о Московской Руси.

Владимир Цыбин
Уже давно определился, огранился как поэт крупномасштабных полотен А. Парпара, показывающий, что из всего на свете у человека больше прошлого, что в лирической прозе заключена драма. Он добр и нежен со своими героями, особенно историческими.

Егор Исаев
Анатолий Парпара — поэт не только по своему таланту, по своей природной расположенности к поэтическому слову. Он поэт по характеру, по биографии и своим убеждениям. Только эти составляющие дают право поэту называться поэтом.

 Олег Дмитриев
От детских размышлений автора («О войне и я забыть бы рад, но о лебеде забыть не в силах») до государственных раздумий Ивана III, чья мудрость в конце XV века создала государство Российское, протянута в этой книге нить — с узелками радости и тревоги, с болью за судьбы родной земли, любимых людей, природы. И личный, и исторический опыт автора позволяет ему мужественно сказать:
...неспроста
К нам даже в сны приходит красота
В сопровожденье горя и печали.
А. Парпару волнует то, на чем стоит, на чем держится будущее Отчизны. А это понятия искони простые: доброта, смелость, труд, забота о детях, о семье. Кстати, страстное стихотворение-декларация построено на рефрене «Давайте думать о семье!»
Но, конечно же, нельзя в сегодняшнем трагически разобщенном мире думать только о своей семье, о своей земле — и лучшие строки Анатолия Парпары, посвященные иным краям, иным далям, говорят об авторе как о литераторе интернационального долга. Большое впечатление производит стихотворение «Перевожу поэтов Палестины»...

Вадим Каргалов
Вряд ли кто знает, из-за скромности юбиляра, что Анатолий Парпара был инициатором воссоздания нашего Русского исторического общества и половину Государственной премии России отдал на пользу РИО, а вторую — на восстановление храма Христа Спасителя.
Борис РЫБАКОВ, академик
Иван III, к сожалению, не был воспет ни современниками, ни потомками, хотя обозначенная его именем эпоха вполне достойна эпического увековечения. Об этом времени должен быть написан целый ряд исследований, повествований, поэм и пьес. «Противоборство» Анатолия Парпары — одна из первых ласточек.

Владимир Соколов
«Противоборство» — интересное и заметное явление в современной поэзии. Анатолий Парпара естественно, без всякого напряжения пишет и стихи о сегодняшнем дне. Но всякий раз в сегодняшнем проглядывает прошлое, наша история... Мне кажется, что с таким тяготением к историческому материалу поэт не может не взглянуть на ближайшую нашу историю с заглядыванием в будущее. Душа поэта питается корнями, уходящими в сегодняшний день. А у сегодняшнего дня есть всегда завтрашний день. Мне бы хотелось, чтобы Анатолий Парпара выбирал и впредь такие этапы развития истории России, которые духовно и нравственно были бы близки сегодняшнему дню. У него есть творческие возможности для этого.

Владислав Бахревский
Такие писатели, как Анатолий Парпара, противостояли всему бесовству. Пытались подставить плечо государству, плебейски следовавшему за ценностями «европейской и мировой демократии».
Парпара основал «Историческую газету» — издание истинно народное. Задача — сохранять и взращивать у новых поколений народное самосознание.
Увы! Когда государству не надобны ни его поэты, ни, тем более, история, существование «Исторической газеты» было коротким.

Михаил Лобанов
Поездка в город Сургут позволила лучше узнать А.А.Парпару. Я и раньше знал его как человека благородного, по-хорошему улыбчивого, но в течение сургутских дней, проживая с ним в одном гостиничном номере, я увидел, насколько он интересен как собеседник, как большой знаток истории России, её культуры. Ведь среди поэтов так редко можно встретить человека с любопытством к истории.

Юрий Поляков
Он помог когда-то мне, многим другим, ныне известным поэтам и прозаикам, в становлении писательском и помогает сейчас.

Фёдор КОНСТАНТИНОВ, народный художник СССР
За свою долгую жизнь я редко встречал таких бескорыстных служителей истины. Я горжусь своей дружбой с ним и совместной работой на благо фонда М. Лермонтова, а значит, людей.

 

Беседы с классиком
100-летие со дня рождения выдающегося мастера живописи и графики Фёдора Денисовича Константинова (17.3.1910 — 8.7.1997) мы так и не отметили. Не отметили в нынешнем марте и 105-летия со дня рождения. Публикуемый ниже материал — отрывок из моей книги «Беседы с классиком», над которой я работаю, — в некотором роде восполняет недостаток свидетельств о заветных мыслях художника   об искусстве, о психологии творчества.
Великий художник, владеющий многими видами изобразительного искусства, известен более всего как неоспоримый гений книжной иллюстрации. К произведениям Михаила Лермонтова, к примеру, он создал 250 гравюр. А поэму «Мцыри» иллюстрировал дважды. Его гравюры, раскрывающие духовный мир Горация и Овидия, Шекспира и Шарля де Костера, Сервантеса и Байрона, Гейне и Мицкевича, Шиллера и Мольера, Гюго и Тагора, Пушкина и Лермонтова, Тютчева и Тургенева, Достоевского и Льва Толстого, Горького и Есенина.., вошли в сознание миллионов людей и стали частью русской и мировой культуры. Его работы приводили в восхищение даже суровых зарубежных специалистов. Так, известный английский журналист Уильям Хиккей ещё в 1943 году писал: «Фёдор Константинов, чья серия маленьких гравюр иллюстрирует «Кентерберийские рассказы» Чосера, — мой личный любимец». Иллюстрации к произведениям Марка Твена в США называли «чудеснейшими гравюрами на дереве» и сравнивали с иллюстрациями Доре к «Дон Кихоту». Гравюры и картины художника охотно приобретали Государственная Третьяковская галерея, Государственный Русский и Литературный музеи, Государственный музей изобразительных искусств имени А.С. Пушкина, Лондонский музей и другие отечественные и зарубежные собрания.
В холодный и голодный 1943 год он делает по срочнейшему заказу Гослитиздата иллюстрации к «Кентерберийским рассказам» Джефри Чосера. Мастерской нет, работать дома физически невозможно — теснота великая. Художник едет в маленькую комнату к знакомому в Подмосковье. И, питаясь только картошкой и молоком, создаёт жизнь, полную веселья, изобилия и лукавства в рекордно короткие сроки даже для блестящего таланта. Знаменитый американский искусствовед Линд Уарди в своей статье о творчестве Константинова заметил, что его гравюры «…обнаруживают в нём чрезвычайно способного и тонкого художника, где умение владеть материалом ставит его в группу художников мирового значения, причём редких даже в мировом масштабе — он относится к той группе художников, у которых талант и точка зрения совпадают и дают подлинно творческую личность».
Кстати, именно за этот цикл гравюр и за иллюстрации к «Ромео и Джульетте» Шекспира и том «Избранного» Пришвина он был выдвинут на соискание Сталинской премии. Но, как говорил мне с грустью сам художник: «Отставлен был по молодости. Боялись, что меня это испортит». На самом деле формулировка звучала ещё жёстче: «Пусть этот корабль, если он талантлив, выплывает сам». Те, от которых зависело присуждение премии, забыли, что премии даются не за итог жизни, а как поддержка таланту для осуществления его замыслов. Кстати, звание академика АХ России ему не дали даже в 85 лет…
Итак, фрагменты из наших бесед:

— Фёдор Денисович, вас не угнетал газетный уровень этой повседневной неблагодарной работы?
— По своему здоровью я не был призван к службе в армии, но желал помогать фронту. У меня не было другого оружия, нежели карандаш и кисть. И я понимал, что только так могу поддержать дух воинов и работников тыла, изображая их подвиги на войне. Я не жалею времени, потраченного на эту работу, ибо чувствовал свою востребованность и потому не был лишним среди тех, кто приближал Победу.
— Я всегда поражался вашим энциклопедическим знаниям. Помню, мы смотрели с вами альбом классиков мировой живописи, и вы о каждом художнике увлеченно рассказывали так, как будто жили в его время и знали все его особенности.   Неужели так повлияла на вас учёба в художественном институте?
— В 1919 году я оказался в детской колонии спасения детей в московском Серебряном Бору. Это была уникальная колония. Достаточно сказать, что руководила ею графиня Наталья Ивановна Воронцова-Дашкова. Её благородство и честность были для нас, голодных и оборванных, неотразимым примером. Вы не поверите, но нас учили тогда общеобразовательным предметам, истории и даже французскому языку, которым я быстро овладел. Колонию часто посещали известные музыканты, актеры. И во мне рано проснулся интерес к музыке: я играл на гитаре и даже пытался самостоятельно сделать скрипку.
— Так вот почему у вас родился цикл гравюр великих композиторов: Бах, Берлиоз, Балакирев, Вагнер, Глинка, Бетховен, Лист, Моцарт, Мусоргский, Скрябин, Шопен. Чайковский… Действительно, всё зачинается в детстве. И тяга к живописи?
— Я чрезмерно увлекся рисованием. Наталья Ивановна, заметив мою страсть, привлекла к иллюстрированию самодельного журнала «История человека». Я рисовал всё, начиная от охоты наших предков на мамонта до батальных сцен. Особенно любил рисовать рыцарские поединки.
— Теперь я понимаю, как оттачивалось мастерство художника, чтобы вылиться в гениальной гравюре поединка Ромео с Тибальдом. Я видел ваши картины, написанные маслом, ваши офорты и не сомневаюсь, что вы — природный художник. Но почему вы ушли в такой трудный жанр изоискусства, каким является ксилография?
— По необходимости, а затем по любви. В классе Фаворского начали обучать гравировке по дереву, и я сравнительно легко овладел этим нелёгким делом. Ведь с детства самого и рубил,   и стамесками занимался. У меня перочинные ножи, инструмент в кармане был всегда, я вырезал, лобзиком пилил. Взяв резец в руки, я подумал, что всю жизнь только этим и занимаюсь. Кстати, когда впервые приступил к созданию композиции поединка Ромео с Тибальдом, то неожиданно понял, как трудно выстраивать композицию картины. И ещё понял, что натура мало может дать для построения композиции при иллюстрировании произведения. Решение должно сложиться само под влиянием текста автора. С тех пор эта иллюстрация является моим знаком качества, моим символом.
— Так сложилась ваша судьба, что вы иллюстрировали практически всю русскую и мировую классику. Насколько вы себя ощущаете художником (я вижу в мастерской ваши картины), самостоятельным художником? Или же книжная графика оказала на вас мощное влияние, и вы в известной степени задавили в себе чистого художника? Возможен ли такой вопрос?
— Возможен и даже нужен, и я всю жизнь несу в себе сам вопрос этот. Дело в том, что я, видимо, родился живописцем и хотел им быть, но послереволюционные годы были для творчества неимоверно тяжёлыми. Шла элементарная борьба за существование, хотя она тогда так не называлась, а просто надо было существовать, надо было семью кормить. А кормила меня только гравюра, только иллюстрации к книгам живописных произведений. Но живопись как параллельная жизнь всё-таки была.
— А когда вы осознали, что можете погубить в себе живописца? Что вы должны были сделать: отодвинуть конкретную работу, кормившую вас, чтобы не погибнуть живописцу? Или вам как-то удачно удавалось сочетать в себе одно и другое?
— Я очень тосковал, страдал, что живопись куда-то отошла, что я поступил на графический факультет. Но живописью мы тоже параллельно занимались, не так, может быть, много, не с таким акцентом, как на графику. Но я не жалею, что стал гравировать, я увлекся. В графике очень много красоты, есть такие высоты, которых в живописи невозможно даже достичь. В гравюре можно изобразить всё, что пожелаешь, начиная от воздуха, облаков, воды, отражений, кожи, человека, бликов, тени, света, объема, пространства — решительно всё   можно сделать в гравюре, так же, как и в живописи, может, даже больше. В гравюре всё то же есть, что и в живописи: и композиция, и рисунок, и свет, и тень, и цвет, и пространство, и объём. Если говорить о графике и о живописи как о разных видах искусства, то возьмём к примеру Дюрера и Рембрандта. И тот и другой равновеликие. Дюрер проявил себя больше в гравюре, а Рембрандт — в живописи. Правда, живопись его мы не видим такой, какая она была в его время, потому что она почернела и портиться стала. Для меня не разделяются эти два вида искусства, они дополняют друг друга.
— Единственное, что отсутствует в графике, — это наличие буквальной раскраски: красного, синего, жёлтого, голубого…
— Но и это достигается умением. Вот Фаворский! У него на черной доске белое проходит как молния, бликует, она даже голубого цвета получается, там что-то тёплое, что-то холодное. А почерневшая живопись Рембрандта цвета абсолютно не даёт. Картина «Ночной дозор» была когда-то очень цветной и красивой, а стала черной, и представления уже нет о той живописи, какой она была. Или знаменитая «Ночь на Днепре» Куинджи. На каретах знать приезжала, очередь была смотреть эту картину. Искали: нет ли там подсветки сзади, не стоит ли там фонарь или лампа, настолько он ловко изобразил сияние луны, отражение в Днепре. А сейчас она абсолютно черная, как сажа.
А вот гравюры Дюрера и апорте Рембрандта — в неизменном виде до сих пор. Но там тот же человек, те же руки, те же глаза и та же душа. Этот же человек делал, этими же самими свойствами души, интеллекта, ума, чувства, познания мира и видения мира. Поэтому я и не различал никогда разницу между живописью, графикой и апорте! Нет такой разницы, как и между поэтом и музыкантом, мне даже о музыке легче говорить, чем о живописи.
— Чем это объясняется? Тем, что вы музыку чувствуете и она отзывается в сердце сразу, а живопись — это ваше глубоко личное дело?
— Да. И бог его знает, я с одинаковой любовью делаю и живопись, и гравюру. Иногда долго сидишь с гравюрами, вдруг появляется жуткая тоска по живописи, тогда бросаюсь на живопись, попишу, как бы иссякну, что ли, условно на живописи, у меня снова тоска по гравюре. Я беру и занимаюсь гравюрой. Это помогает всё время быть занятым, у меня не бывает промежутков безделия или простраций каких-то…
— Да, и из-за этого не оскудеваете…
— Как часто бывает у музыкантов. У Генделя был семь лет перерыв в творчестве, у многих художников гениальных, а у меня таких простоев нет.
— Кстати, у Пастернака было тоже семь лет перерыва в поэзии.
— О-о! Интересно, семь лет, странная вещь. Так, а у Толстого — чуть не тридцать лет перерыв, когда Тургенев ему написал: «Милый мой, вам пора бы заняться творчеством, а не поисками новой истины для создания нового Евангелия, веры новой».
— Вы нарезали около двухсот пятидесяти иллюстраций к произведениям Лермонтова. Скажите своё ощущение от Лермонтова, начиная с таких его классических поэм, как «Демон» и «Мцыри», и кончая его лирикой. Как вы сформулируете свое отношение к Лермонтову, почему он вам так близок?
— …Я боготворю его, безумно люблю.
— Но по возрасту он мальчишка. Вы старше его сейчас в три раза...
— А вот до сих пор трепещу как мальчик перед ним.
— Вы знаете много стихов наизусть, вы проникли настолько глубоко, что не каждый литературовед может сказать такие точные слова о нем, как вы.
— У меня эта любовь никогда и не проходит, то есть я как с детства начал читать его поэзию, так и понял, что на всю жизнь. Лермонтов принадлежит к особому типу людей, рождённому, видимо, под особой звездой. У него даже по сравнению с Пушкиным есть что-то сверхневероятное. А это необычное стихотворение «На смерть поэта»! Насколько же оно нравственно — как духовный подвиг. В наше время аналогично поступить — сделать что-то невероятное для окружающих. Иная мера благородства. Никакого соперничества, никакого максимализма. Начинающий, а так признаёт величие предшественника! Так глубоко пропеть! Такой урок морали многим поколениям.
Величие гения самого Лермонтова в том, что он перенёс величие природы в своих героев: в героев «Бородина», в русалку, Максима Максимыча, Демона, Печорина, Мцыри, Арбенина. Это же всё — он сам, душа его, нутро поэта. Как бы он ни отрицал в своих предисловиях («Герой нашего времени»), что это собирательные образы. Собирательных образов действительно немало, да Лермонтов весь мир в себя собрал от самого сотворения. С небес он явился на Землю как поверженный ангел, который стал Демоном. Это сам Лермонтов. Он жил на Земле, как ангел, низвергнутый сверху. Человек настолько гуманен, насколько он вселюбящ, насколько любит людей и саму землю. И дай Бог, чтобы появился ещё один такой поэт. Небо звёздно. Оно состоит из многих звёзд. И в русской поэзии также звёздно от больших поэтов.
Очень люблю литературу: и прозу, и поэзию. Мне доставляет большое удовольствие ночи напролёт зачитываться Шекспиром и Достоевским, Горацием или Тютчевым, Мицкевичем или Есениным, Байроном или Короленко. Боготворю Лермонтова…
— Какое стихотворение Лермонтова вы считаете самым выдающимся, кроме «Выхожу один я на дорогу»?
— «По небу полуночи ангел летел // И тихую песню он пел».
— У Пушкина вы знаете стихотворение, равновеликое этому?
— У Пушкина такого быть не может. Вот эту разницу я понимаю. Хотя, может быть, что-то по-другому, но такого понимания, такой фразы быть у Пушкина   не может.
— А «Отцы пустынники и девы непорочны»?
— А всё равно это не то. «По небу полуночи ангел летел // И тихую песню он пел». Ну, нет, тут не в споре дело. Это и неверно: сравнивать, чтобы спорить… Пусть спорят литературоведы, знатоки. Они в этом как-то больше себя заявляют, нежели говоря о том, о ком нужно им говорить.
— Судя по тому, что вы создали целую Пушкиниану в изоискусстве, любовь ваша к Александру Сергеевичу может поспорить с обожанием поэзии Михаила Юрьевича. Так ли это?
— В моих предыдущих словах нет и оттенка противопоставления. Они такие разные, и моя любовь к этим великанам русской словесности такая же разная. В Пушкине я души не чаю. Хочу оговориться. В работе своей над иллюстрациями к произведениям классики я избегаю вольности, авторских интерпретаций, необычных трактовок. Передо мной великое произведение — и надо понять его, войти в суть, а не изобразить «своё прочтение». К примеру, в работе над «Медным всадником» (а к ней я шёл долгие четверть века, иллюстрируя в 1937 году отдельные стихи поэта для трёхтомного собрания сочинений), моё «я» имело место постольку, поскольку оно должно было изобразить слово Пушкина, его время, его мысли, его идеи и его образы.
Всё увидел поэт и предсказал в «Медном всаднике»: раскрыл всю трагедию конфликта между четырьмя составляющими — государством, властью, личностью и народом. Я стремился иллюстрировать не отдельные строки, а в каждой гравюре дать обобщающие драматические образы. Как одно из последствий наводнения — обезумевший Евгений у снесённого половодьем домика Параши. Я показал сквозь искорёженные гневом природы деревья на заднем плане силуэт Медного всадника — как первую мысль Евгения о виновнике его трагедии. Так же, как и в сцене угрозы Петру, увеличил фигуру Евгения, превратив его в грозный символ. Затем двумя гравюрами я изобразил преследование Медным всадником обезумевшего героя, «тяжелозвонное скаканье по потрясённой мостовой». Я стремился показать не только драматизм, но и обречённость конфликта, передавать это чередованием масштабов и напряжённостью цветовой атмосферы, ритмом и самими образами и монументальностью изображений.
Работа над этой поэмой захватила меня полностью, и я вспоминаю это время как счастливейшую творческую лихорадку. Я счастлив, что иллюстрировал самую гениальную его поэму.

Фёдор Денисович Константинов был глубоким философом, то есть любил мудрость. И сам был мудрецом, ибо имел на многое свой взгляд. В том числе и на творчество писателей и художников. Вот некоторые мысли его из наших бесед о Достоевском.
«У нас до сих пор не понимают Фёдора Михайловича, провидца, пророка, сверхгения русского. Это очень обидно. Пророков у нас немало, но с такой тонкой, страдающей, сочувствующей душой мало. Вот Толстой Лев Николаевич — умный, но не так страдал, как Достоевский. Оба они великие, но и очень разные. Толстой распознал весь мир, изучил Библию, сам хотел создать новую религию, прочёл всех философов мира, а пошёл к мужику безграмотному учиться вере. Это чудачество какое-то. Но Толстому и это простимо.
Я люблю «Войну и мир». Особенно батальные сцены. А вот с «Анной Карениной» ему не повезло, не знал, как закончить роман и бросил героиню под поезд. Впрочем, и это объяснимо. Что ей оставалось делать? Было полное нарушение традиций брака, нравственных правил. И она бросается под поезд, зная, что оставляет родного сына сиротой. Какое право она имела заниматься любовью и оставить свою кровинку сиротой в этом жестоком мире? Вы думали над этим?»
Константинов остро и много думал. И тяжело переживал ту глубину кризиса, в котором оказалось наше Отечество. Он понимал, что дело не только в экономике. Своё отношение к происходившему он выразил одной фразой. За две недели до смерти своей, прощаясь со мной у лифта на лестничной площадке, он страдальчески обвёл глазами двери квартир и сказал, как отрезал: «Железный занавес разрушили, а железных дверей понаставили».
Фёдор Денисович прожил свою жизнь талантливо и бескомпромиссно, «но в полную силу правды», потому и будет его искусство служить людям, таким же честным и бескорыстным, каким был он.

 

Анатолий ПАРПАРА.
Текст беседы предоставлен редакции автором.

Редакция «Слова» сердечно поздравляет большого друга и давнего автора газеты — Анатолия Анатольевича ПАРПАРУ со славным юбилеем и желает ему здоровья и дальнейших успехов в творчестве.