Адмиральский час

«…Мир до изумления нетерпелив, — сказал он, когда хвост поезда показал его опозданию красные сигнальные огни, своему приятелю, растерянно смотревшему на убегавший состав, — но это ничего, хотя и обидно, конечно, однако мы и сами повинны. И всё произнесённое казалось абсолютно не разочарованием, а лишь ностальгической грустью данности одной жизни, какую человек столь опрометчиво растрачивает по пустякам и лишь на смертном одре способен спохватиться и даже покаяться, да только напрасно.
…Так они простояли минут пять. Приятель молчал, и он тоже. Проводили поезд до той поры, пока были видны сигнальные огни, и чуточку сверху. Затем обменялись взаимно папиросами и задымили, как бы ответив на пары соляры локомотива, потому что каждый из них любил поезда и большую часть жизни провёл на транспорте, чем, собственно, как бы салютовали его поспешности отхода и своему фиаско.
— Да, — первым сказал он, — стареем, нет той прежней тяги и куражу, когда к поезду мы прибывали за час, заправлялись на дорогу в ресторане и выпивали штоф отправного коньяку, но приятель и теперь молчал: ему было ещё не способно пережить опоздание.

— Ну, полноте, право, отправимся литерным, а сейчас, по старинке, пойдёем, закусим и выпьем по рюмашке крепкой. На что тот ему кивнул и пошёл впереди в направлении вокзала...
Рестораном эта убогая харчевня лишь называлась. За годы разрухи она обветшала, стиль обслуги изменился до положения самой захудалой пивной, ассортимент блюд состоял из трёх наименований: яйцо под майонезом, котлета по-полтавски, напиток «море», — водку торговали в буфете по «свободным» ценам. — Всё это давно распространилось по земле русской и потому нисколько не подивило вошедших.
— Маруся, — просто и уважительно, будто знакомы вечно, сказал приятель буфетчице, — нет ли у тебя в запасе консервированного балычка севрюжки, а то у Вани живот от котлет пучит, — чем, понятно, предрасположил к себе вниманием.
— Я вообще-то не Маруся, — жизнерадостно отказала торговка, — а Саша. Это вы меня с напарницей спутали, ну да ничего, бывает. Всё равно видно: хороший человек, да и товарищ, — подмигнула Ване, — мужчина видный... Словом, садитесь в углу за столик, я сама принесу.
Они сели в углу. Закурили, хотя на стене под огромным полотном «Заседания Совнаркома» светилась люминесцентная краскою табличка «Курение строго воспрещается». Кроме них, в зале сидели ещё двое: он и она, — молодые, грустные: должно быть, прощались.
Курили молча, но серость с лиц спала. Весьма скоро появилась Саша с подносом, с полотенцем, как встарь, на руке и стала накрывать стол по старинному обряду...
— Надо же, — и не удержался от замечания приятель,— ещё не забыли правила, Саша.
— Отчего ж забыть, — улыбнулась вежливо буфетчица, — по Сеньке и шапка. Не слепая, вижу, кто заказывает. Вас, Антон Иванович, помнят все пути сообщений...
— Так уж и все, — подыграл ей Антон Иванович...
— Все-все, — загорелась румянцем Саша, — такое не забывается. Приятного аппетита, — завершив сервировку, пожелала буфетчица и споро отправилась к месту службы.
— Гм,— промычал Антон Иванович, откинувшись на спинку стула, впав на мгновение в забытье.
— Давай за память,— предложил Ваня, подняв рюмку.
— Давай, — ответил Антон Иванович,— только не всегда в ней складное выходит,— и, не чокаясь, что принято, по обыкновению, опрокинул ее до дна, покривился: крепка-де, отломил кусочек дарницкого, занюхал им, посыпал его солью и съел, страстно и вдохновенно съел, тогда как Ваня спешно закусывал крабовыми палочками и балыком, приговаривая: «Хороша ж наша севрюжка, хороша».
— Хороша, — возразил Антон Иванович, — да теперь не скоро наша. Она скорее уж как память. Вот строили мост через Северную Двину, жили, сам знаешь, в бараках. Вернёшься вечером, затопишь буржуйку, сваришь картошки в мундирах и набьёшь утробу вперемежку с солёным омулем, запьёшь крепким чаем, вытянешься на нарах, блаженствуя, распарившись, а за стеною вьюги ходуном ходят-воют, и такая в тебе понятность завтрашнего дня в глазах, в уме, в сердце, а в конце, в радио: «Сообщение ТАСС: сегодня пущен первый поезд по крупнейшему в Европе мосту через Северную Двину в районе...» — тут тебе и радость, тут тебе и печаль, потому что впереди Обь и Москва-река, Днепр и Волга, а ты за годы уже свыкся с Севером, с его стужей, с его ягодниками и островами, но тебе ведомо, что впереди новое, первое, ещё загадочное, но обязательное и нужное, и ты в нём не случайность, а закономерность, которой несть конца, а вышло всё напротив тому...
Они помолчали. Ваня налил по второй: «За будущее», — снова сказал тост.
— За будущее, — согласился Антон Иванович и обернулся лицом к Шуре, что смотрела на них из-за стойки: — за твоё,— громко, на весь зал, — Шура, будущее. Будь здорова!
— На здоровье, Антон Иванович, — нежно и уважительно поклонилась буфетчица...
Меж тем время не торопило приятелей. Они со вкусом закусывали, курили, молчали. Водка их несколько умиротворила. Они с интересом смотрели полотно «Заседание Совнаркома», которое продолжало висеть со старого времени, на картине персонажи внимали некрикливому покойному выражению лица вождя нации И.В. Сталина.
— Маленький, тихонький, — вслух заметил Антон Иванович, — а весь мир прислушивался к его разуму: и высоко, и страшно! Что бы мы там ни рассуждали, а построить общество равных возможностей — это тебе не равные права человека, когда они ничем не обеспечены. Слаб человек и хищен, и потому легкомыслен и развращён, невежествен и антирелигиозен...
— Ну, это уж чересчур, Антон Иванович. Все мы грешны...
— Грешны, Ваня,— согласился приятель. — Вот и Шура глядит на нас своими полевыми, синими васильками из-за стойки, меня помнит, а за что?
— Антон Ивановича вся страна знает, — засмеялся Ваня.
— Нет, — вздохнул собеседник, — не правда. Строили мы, Ваня, здесь с тобой дамбу. Ты жил в городе с супругою на квартире, а я, как помнишь, отшельником в шалаше на острове, где стояли дворы бакенщика вдового с дочерью и отставного судоходного капитана холостяка, — говорил негромко, закинув голову к потолку, уставив взор на асбестового ангелочка. — Никогда в своей жизни я не занимался ни рыбною ловлею, ни охотой, ни сбором грибов и ягод. И потому, живя на острове, большей частью подолгу сиживал над мерным плеском волн, слушал чаек или пялился на небо, что, как известно, нигде не повторяется, а меньшей — гостил-то у капитана: гонял чаи, спорил на предмет о полезности нашего отечественного мостостроения или слушал байки о дальних походах. Капитан, надо сказать, был хорош собою и крепко образован, да к тому же и рассказчик отменный. Сиживали и с бакенщиком, но совсем редко и непременно под водочку, — и смолк, опустив голову.
Ваня не сразу нашёлся, закурил и предложил папироску Антону Ивановичу. Когда спичка горела перед лицом Антон Ивановича, запалившего папироску, Ваня впервые заметил за долгие годы их знакомства, что, хотя тот давно не первой молодости и крепко потрудился на веку, но по-прежнему красив и, следовательно, памятен женщинам.
Антон Иванович заметил остановку приятеля на своём лице и не преминул сказать:
— Да не в коня корм, — и снова стал пристально рассматривать картину на стене и комментировать увиденное. — Казалось бы, всё у человека есть: страна, мир, — а своя, личная жизнь не задалась. Поди, попробуй разобраться: эгоист? тиран? — Но в чём? В том, что всю жизнь положил на алтарь Отечества? В том, что под его непререкаемою силой воли оно достигло небывалого в истории человечества гражданского мира? Что не имел личного счастья? Что безумно любил своих детей, но ввиду сложившихся обстоятельств вынужден сжигать дотла в себе эти чувства? — Вот она загадка природы. Давай, Ваня, на посошок: за нашу Родину!
— Давайте, Антон Иванович, а то, верно, литерный с минуты на минуту будет, — согласился Ваня.
Они чокнулись, выпили и тотчас, не закусив, встали.
— Ты, Ваня, иди, а я расплачусь и выйду за тобой, иди, — негромко, но столь настойчиво сказал Антон Иванович, что приятель не стал перечить.
Буфетчица сама вышла навстречу из-за стойки, кроткою и смиренною. Антон Иванович, напротив тому, держал голову высоко и смотрел Шуре прямо в лицо. Взгляд его был настолько сильный, что даже провожавшаяся парочка оглянулась недоуменно на них...
— Со свиданием, Антон Иванович, — шёпотом молвила Шура, — столько минуло лет, а я вас всё едино сразу признала...
— Прощай, Шура, — не опуская твёрдости взора, крепко стиснув её за локотки, исправно повернулся, нещадно положил деньги на стойку и вышел прочь на перрон.

...Было темно. Моросил противный мелкий дождь. Вокзальные фонари из-за кризиса не зажигали. Ваня курил папиросу. Антон Иванович тоже закурил. Они молча прошли по платформе к светофору, и сразу за ними станцию широко обдал светом забегавший на стрелку литерный.
— Давай прощаться, — сказал Ване Антон Иванович, и они, два давних приятеля, просто, по-русски, обнялись и троекратно облобызались, как машинист из окна крикнул: «Забегай, Антон Иванович, не то оставлю», — и он забежал на подножку тепловоза, а Ваня, с чувством выполненного долга, вернулся в ресторан, выпил за здоровье отбывшего и сказал про него Шуре: «Странный он всё ж особь: собой ничего, учёный, инженер, даже каждый ма­шинист его знает, а с женщинами никак: бобыль».
— Бобыль,— буркнула сумрачно Шура.— Закрываемся… Тоже мне, знаток… Пить меньше надо, бобыль. Закрываемся!
…Шёл дождь. Шли грустные, Ваня в город к жене, и Шура на остров, где жила она и две могилы: бакенщика и судоходного капитана.

Сергей КОТЬКАЛО