7-й международный гумилёвский поэтический фестиваль «Коктебельская весна-2012»

Когда-то в уже очень далёком 1886 году апрель подарил нам соотечественника, чей ПОСТУПОК в тоже далёком теперь 1921 году сделал его имя символом.
 Он мог отречься от своих «монархических» взглядов, от товарищей, в чьём заговоре поэт не участвовал, – на следствии такое предложение ему было сделано. Но посчитал, во-первых, ниже своего достоинства в чём-то оправдываться и, во-вторых, сказал, что офицеру, единожды давшему присягу, пойти на такое – позор. Хотя и понимал, чем ему это грозит.
Так бывает редко, когда Богом данный уровень дарования Художника, совпа-дает с уровнем его личности. У поэта Серебряного века Николая Гумилёва это совпало. А наш самый беспристрастный судья – время определило для его имени бессмертие.
В этом году 15 апреля Поэту исполняется 126 лет, а в конце августа – 91 год с той роковой ночи, когда его не стало. Но мы – уже далёкие его потомки говорим о нём как о современнике.

*  *  *
Первым и наиболее тщательным биографом поэта, на материалах которого построены публикации о Гумилёве почти всех остальных авторов, был Павел Николаевич Лукницкий.
Вместе с Анной Ахматовой на основании разного рода сведений, которые каждому из них удалось добыть, они даже составили примерный план того места, где погиб и, может быть, там же в земле и остался Николай Гумилёв. Об этом рассказал сын Павла Лукницкого Сергей: «Летом 1973 года мой отец, лёжа на больничной койке со смертельным инфарктом, набросал что-то на маленьком листке своей слабой уже рукой и, передав листок мне, сказал, что это план места гибели Гумилёва и что в кармашке одной из записных книжек его фронтового дневника хранится подробный чертёж. Этот он нарисовал, чтобы я не ошибся, ища тот, который он составил вместе с А.А.Ахматовой вскоре после её второго тайного посещения скорбного места в 1941 году. Составил, веря, что Правда Гумилёва явится России. Составил и заучил его на память навсегда…»
Сергей нашёл то место, предполагаемое место, в Бернгардовке под Ленинградом и сделал фото, которое впервые было представлено в книге его матери Веры Лукницкой «Николай ГУМИЛЁВ. Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких» («Лениздат» – 1990г).
Сохранился редкий автограф Ахматовой – надпись на фотографии Гумилёва: «Павлу Николаевичу Лукницкому на память о Н. Гумилёве». Надпись сделана 27 декабря 1924г. – в ту пору, когда студент Петроградского университета, начинающий поэт Павел Лукницкий, заканчивая курсовую работу по творчеству своего кумира Николая Гумилёва, пришёл с собранными материалами к Анне Ахматовой. С этого началась их дружба и совместный труд о поэте.
В течение пяти с половиной лет Лукницкий постоянно углублял и расширял свой труд, находя новые факты и очевидцев. Таким образом, университетская работа переросла в рукописный двухтомник «Труды и дни» – свод сухих, конкретных фактов – хронологическую канву жизни и творчества Николая Гумилёва.
В течение нескольких лет после расстрела поэта органами ЧК, его имя не было в запрете. И эта «оплошность властей» позволила иметь те материалы, которые собрал и сохранил Лукницкий, а потом и его семья, за что им всем останется вечная благодарность не только от соотечественников, но и всего читающего мира.
*  *  *
Строчка же, какой озаглавлен этот очерк, взята из стихотворения, которое считается его последним, написанным во внутренней тюрьме НКВД на Шпалерной и неизвестно каким образом попавшим на волю. Оно впервые опубликовано на Западе в 1970 году издателем и славистом Никитой Алексеевичем Струве:
В час вечерний, в час заката
Каравеллою крылатой
Проплывает Петроград,
И горит над рдяным диском
Ангел твой на обелиске,
Словно солнца младший брат.

Я не трушу, я спокоен,
Я моряк, поэт и воин,
Не поддамся палачу.

Пусть клеймят клеймом позорным,
Знаю – сгустком крови чёрной
За свободу я плачу.

За стихи и за отвагу,
За сонеты и за шпагу,
Знаю, строгий город мой
В час вечерний, в час заката
Каравеллою крылатой
Отвезёт меня домой.
Как мы знаем, домой его не отвезли, и вообще, до сих пор неизвестно точное место, куда «отвезли».
Следующей строчкой за той, которой озаглавлен очерк, идёт – «я моряк, поэт и воин». Она заслуживает того, чтобы на ней немножко задержаться. Дело в том, что именно так поэт ощущал себя на этой земле – именно в такой последовательности. Хотя, на первый взгляд, слова «моряк» и «поэт» напрашивается поменять местами – моряком он в полном смысле этого слова не был, а лишь любил морские путешествия и особенно приключения. Но любил так, что, видимо, имел внутренние основания чувствовать себя моряком.
Мечта о морском путешествии сбывается у него в 1907 году. В это время он был в Париже. Поступив в Сорбонну, Гумилёв экономит деньги, которые родители присылают ему на обучение, и отправляется в Африку.
От родителей это путешествие скрывалось (отец изначально был против и сказал, что ни денег, ни благословения на это – по тем временам «экстравагантное путешествие» — не даст). Поэтому узнают они об этой поездке лишь много позже, так как он заранее написал им письма, и друзья аккуратно в течение шести недель, что он отсутствовал, отправляли их каждые десять дней из Парижа.
Следует заметить, что трагический и в то же время высокий финал его жизни долгое время доминировал – да и сейчас такое нередко случается – в восприятии образа этого поэта-воина. А между тем в его жизни происходили и довольно забавные эпизоды. Вот эпизод из воспоминаний Анны Ахматовой. В 1910 году они – молодожёны — и едут в Париж. Павел Лукницкий вспоминает её рассказ так: «Разговор перекинулся на тему чопорности и торжественности Николая Степановича. Анна Андреевна утверждает, что он был не таким на самом деле…до замужества она, пожалуй, тоже так думала.., но была приятно удивлена, когда увидела его необычайную простоту (его «детскость». – П.Л.), его любовь к самым непринуждённым играм; А.А., улыбнувшись, вспомнила такой случай. Однажды в 1910 году в Париже она увидела бегущую за кем-то толпу и в ней – Н.С. Когда спросила, зачем он бежал, он ответил, что ему было по пути и так – скорее, поэтому и побежал вместе… И добавила: «Вы понимаете, что такой образ Н.С., бегущего за толпой ради развлечения, немножко не согласуется с представлением о монокле, о цилиндре и о чопорности, – с тем образом, какой остался в памяти мало знавших его людей…».
Ну а каким храбрым был он воином, знали в ту пору все. Недаром – кавалер двух высших тогда наград – Георгиевских крестов.
Но мало кто знает, как он попал на фронт. Поэт был свободен от воинской обязанности из-за болезни глаз. Но когда началась война, стал активно хлопотать о зачислении в добровольцы. И ему удалось получить разрешение стрелять с левого плеча, после чего он стал «охотником» (так называли тогда добровольцев), получив право выбора войск. Предпочёл кавалерию.
...Вряд ли кто-нибудь из соратников этого храброго офицера мог знать или вообразить, что рос он маленьким, худеньким и до десятилетнего возраста был очень слаб здоровьем. И что стал он таким, каким стал, во многом благодаря маме.
Его мама Анна Ивановна – сестра знаменитого царского адмирала Льва Ивановича Львова – ценила только один метод воспитания – доброту. А в образовании главным и необходимым – развивать вкус. Она стояла на том, что сущность каждого человека определяется и выражается его вкусом...
Много позже он скажет, что ничто так не помогает писать ему стихи, как воспоминания детства:
«Когда я нахожусь в особенно творческом состоянии…, я живу будто двойной жизнью, наполовину здесь, в сегодняшнем дне, наполовину там, в прошлом, в детстве... Меня очень баловали в детстве – больше, чем моего старшего брата. Он был здоровый, красивый, обыкновенный мальчик, а я – слабый и хворый. Ну, конечно, моя мать жила в вечном страхе за меня и любила меня фанатически. И я любил её больше всего на свете. Я всячески старался ей угодить. Я хотел, чтобы она гордилась мной…».
 Последняя фраза заслуживает особого внимания, потому что гордиться им будет не только мать, но и люди вообще. В какой бы стране о нём ни узнавали. Потому что когда выпадет ему жребий совершить ПОСТУПОК, он его совершит, чем украсит понятие ЧЕЛОВЕК. И своим примером лишний раз напомнит, каким ВЫСОКИМ он может быть.
Кстати, Павел Лукницкий, как и его кумир, тоже – поэт, писатель и путешественник, воин и первооткрыватель неведомых земель. О нём рассказала его жена Вера в той же книге «Николай ГУМИЛЁВ. Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких», о которой уже шла речь.
Из записей Павла Николаевича мы узнаём и о том, что скорее всего разговорами с матерью навеяны слова Гумилёва в его дневнике: «Разве божество не говорит также и нашему уму в каждой звезде, в каждой былинке, если мы только откроем свои глаза и свою душу? Наше почитание не имеет теперь такого характера, но не считается разве до сих пор особым даром, признаком того, что мы называем «поэтической натурой», способность видеть в каждом предмете его божественную красоту, увидеть, насколько каждый предмет представляет око, через которое мы можем смотреть, заглянуть в самую бесконечность?»
Он нередко размышляет о Художнике в широком смысле этого слова, да и вообще о человеке, поскольку в каждом, по его мнению, есть Художник, но лишь единицы реализуют себя так не только для себя, а и для других. И ещё: «Человека, способного всюду подмечать то, что заслуживает любви, мы называем поэтом, художником. И разве не чувствует каждый человек, как он сам становится выше, воздавая должное уважение тому, что действительно выше его?»
Теперь, зная эти слова, можно ли хоть на миг представить его рядом с теми, кто посчитал, что «человек – царь природы». И разве могли они оставить его рядом с собой. Будто он это предчувствовал:
…Пуля, им отлитая, отыщет
Грудь мою, она пришла за мной.

Упаду, смертельно затоскую,
Прошлое увижу наяву,
Кровь ключом захлещет на сухую,
Пыльную и мятую траву.

И Господь воздаст мне полной мерой
За недолгий мой и горький век.
Это сделал в блузе светло-серой
Невысокий старый человек.
Конечно, мнение о том, что Художник имеет дар предвидения, очень распространённое. Но чтобы до такой степени предвидеть, как это будет и кто это сделает!..
Опять же из записей Павла Николаевича мы знаем, что первой книжкой, самостоятельно прочитанной будущим поэтом, – а выучился он читать шести лет – были сказки Андерсена, и что он хранил эту книгу, любил её перечитывать, уже будучи знаменитым и любимым.
И оттуда, из этих воспоминаний о детстве в его сборнике «Колчан» такие строчки:
Цветы, что я рвал ребёнком,
В зелёном драконьем болоте,
Живые, на стебле тонком,
О, где вы теперь цветёте?
Те книги и рассказы взрослых, что сопровождали его с детства, конечно же, были основой и первых стихотворных опытов мальчика...
А ведь это размышления очень юного человека, у которого в дневнике дальше: «…Человеку необходимо быть храбрым, он должен идти вперёд и оправдать себя как человека. Он настолько лишь человек, насколько побеждает свой страх…».
И теперь, когда мы уже столько узнали о нём – ребёнке и подростке, начинаем понимать, почему он взрослым так написал о своём детстве:
Я ребёнком любил большие,
Мёдом пахнущие луга,
Перелески, травы сухие
И меж трав бычачьи рога.
Каждый пыльный куст придорожный
Мне кричал: «Я шучу с тобой,
Обойди меня осторожно
И узнаешь, кто я такой!»

Только дикий ветер осенний,
Прошумев, прекращал игру
Сердце билось ещё блаженней,
И я верил, что я умру.

Не один – с моими друзьями,
С мать-и-мачехой, с лопухом,
И за дальними небесами
Догадаюсь, вдруг, обо всём.

Я за то и люблю затеи
Грозовых военных забав,
Что людская кровь не святее
Изумрудного сока трав.
Конечно, чтобы понять две последние строчки, потребуется вспомнить, что такое акмеизм. И что именно Гумилёв вместе с Сергеем Городецким основали такое направление или течение, суть философии которого в том, что любое существо или явление, созданное природой для земной жизни, – божественно.
Правда, следует заметить, что хоть он и является одним из основателей акмеизма, со временем его читатели лишний раз убедятся в том, что любой крупный поэт выходит за рамки любого, даже созданного им направления.
*  *  *
Сейчас, как мы знаем, о поэте известно уже немало: и о его многогранных дарованиях, и о благородных поступках, о путешествиях пилигримом, об увлечениях и романах, и о многом ещё. И, конечно, о храбрости и мужестве. Поэтому теперь, когда читаешь его «Память», будто проживаешь с ним и его жизнь:
Только змеи сбрасывают кожи.
Чтоб душа старела и росла.
Мы, увы, со змеями не схожи,
Мы меняем души и тела.

Память, ты рукою великанши
Жизнь ведёшь, как под уздцы коня,
Ты расскажешь мне о тех, кто раньше
В этом теле жили до меня.

Самый первый: некрасив и тонок,
Полюбивший только сумрак рощ,
Лист опавший, колдовской ребёнок,
Словом останавливавший дождь…

И второй…Любил он ветер с юга,
В каждом шуме слышал звоны лир,
Говорил, что жизнь – его подруга,
Коврик под его ногами – мир.

Он совсем не нравится мне, это
Он хотел стать богом и царём,
Он повесил вывеску поэта
Над дверьми в мой молчаливый дом.

Я люблю избранника свободы,
Мореплавателя и стрелка.
Ах, ему так звонко пели воды
И завидовали облака…

Знал он муки голода и жажды,
Сон тревожный, бесконечный путь,
Но святой Георгий тронул дважды
Пулями нетронутую грудь.

Я – угрюмый и упрямый зодчий
Храма, восстающего во мгле.
Я возревновал о славе Отчей,
Как на небесах, и на земле.

Сердце будет пламенем палимо
Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,
Стены Нового Иерусалима
На полях моей родной страны.

И тогда повеет ветер странный –
И прольётся с неба страшный свет:
Это Млечный Путь расцвёл нежданно
Садом ослепительных планет.

Предо мной предстанет, мне неведом,
Путник, скрыв лицо; но всё пойму,
Видя льва, стремящегося следом,
И орла, летящего к нему.

Крикну я…Но разве кто поможет,
Чтоб душа моя не умерла?
Только змеи сбрасывают кожи,
Мы меняем души и тела.
И хотя никто ему не помог, очевидно, что душа его не умерла. Потому что время не погасило к нему интерес. И потребность в нём людей с той ночи на 27 августа 1921 года всё растёт.
*  *  *
Однако при этом мало кто обращает должное внимание на одно обстоятельство: его всемирно известный ПОСТУПОК берёт истоки из детства...
Он ушёл в бессмертие в 35, ответив сам себе на вопрос, который прозвучал у него, ещё девятнадцатилетнего, в стихотворении «Credo»:
Откуда я пришёл, не знаю…
Не знаю я, куда уйду,
Когда победно отблистаю
В моём сверкающем саду…
Правда, то, что «победно отблистает в…сверкающем саду», как видим, чувствовал.
Что же касается результата такого воспитания и вкуса, то, конечно, маме можно гордиться сыном.
Но, воспитывая его ребёнком, Анна Ивановна не могла и помыслить, во что превратится та страна, где родился и вырос её сын. И чем обернётся для него привитый ею безупречный в своём благородстве вкус.
Но так вышло, и поэтому настолько органичны для её сына строчки его «Слова»:
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо своё, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.

И орёл не взмахивал крылами,
Звёзды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине…

Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангельи от Иоанна
Сказано, что слово – это Бог…
 
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества,
И, как пчёлы в улье опустелом,
Дурно пахнут мёртвые слова.
Органичны, потому что он НЕ ЗАБЫЛ и никогда не входил в эти «скудные пределы».