Комментариев пока нет
Рубрика: Круг чтения
22.06.2018
Заглавная игра поэта
Не скажешь даже, что природа и герой близки между собой, нет, скорее всего, они – единое целое: «А я пою с природой в унисон, / Сливаюсь с нею каждой клеткой» («Догадка»). При этом удивительно, что поэт, всю жизнь проживший в городе, практически не воссоздает урбанистические картины. Нельзя также не заметить, что он сознательно абстрагируется от социальной проблематики: «Коллизии быта – опасны и – редко, когда – хороши» («В час расставанья»).
В Леониде Ивановиче в высшей степени развито умение «чувствовать чудо». Складывается впечатление, будто любое явление действительности, самое что ни на есть прозаическое, под его пером способно обернуться своей тончайшей лирической стороной. Весь его мир – не только духовный, но и пространственный – насквозь пропитан поэзией: «Утомлённая поздней строкою, / Чуть колышется клёна листва» («Вечер покоя»), «Иногда приносит ветер / Черновик живой строки» («Время ночи»), «Туман – медлительной строкой / Полночного июльского замеса» («Светлана»), «Слышен терпкий запах строчек при зажжении костра» («Ночь созерцания»), «Растерял свои краски закат, / Но – остался страницею неба» («Чувство свободы»); «Пела ночь, ей помогало море – / Волны задавали нужный ритм, / Музыку освоив на просторе, / Где живёт скопленье рифм» («Пела ночь»)…
То, что Чекалкин – созерцатель, поклонник и певец красоты – мысль не новая, и последнее издание еще раз подтверждает это наблюдение: «Я чувствую озноб от красоты начала» («Старая зима»), «Я легко вверяюсь стону / Восприятья красоты» («Восхождение»), «Будет миром править красота» («Рождество»), «Проявленье этой красоты / Не опишешь бренным словом» («Госпитальные ночи»)…
А следующие строки из стихотворения «В час расставанья», думается, можно воспринимать как поэтическое кредо автора: «Пишу без надрыва и маски. / Важней для меня не сюжет, / А блики, оттенки окраски / И – чуточку – собственно цвет». А гражданское и человеческое кредо выражено иначе: «Виноват я перед всеми, / Перед кем не виноват» («Поминки»).
Характерной чертой поэзии Чекалкина является то, что язык его стихов наполнен тропами и фигурами, и все они, как правило, органичны, естественным образом вплетаются в ткань лирического повествования. «Белых птиц караван» («Сочельник») – прекрасная метафора снежинок. «Луна блестит, как в кринке молоко» («В горах Кисловодска») – верно подмеченное сравнение. «А вместо строчек – прочерки в ночи. / А ночь – черна. И в ночи той грачи» («Воспоминание о Черной речке») – мастерски выстроенная звукопись.
Наблюдательность, образное мышление, умение лаконично и емко выразить завершенный образ проявляется и в стихотворении «Августовская гроза»:
Похожие на шляпку вбитого гвоздя,
Упали капли летнего дождя
В густую пыль просёлочной дороги.
Сначала – редко, а потом – всё чаще
На поле, озеро, на небольшую чащу
Дождя упали –
вертикально – строки.
Растаяли, как облачко резное,
Оставив тучам власть на полчаса.
А местных птиц разрозненная стая
Летит, те струи строк пересекая,
И празднично звучат их голоса…
Сравнение, открывающее стихотворение («Похожие на шляпку вбитого гвоздя, / Упали капли летнего дождя»), уже в конце первой строфы преобразуются в метафору: «Дождя упали – вертикально – строки». С этой же метафорой в несколько измененном виде мы встречаемся в следующей строфе: «струи строк». Тут же проявляется ещё виртуозное владение аллитерацией: «А местных птиц разрозненная стая / Летит, те струи строк пересекая»: в двух строчках 5 раз воспроизводится звук «р», 6 раз – «с», 7 раз «т». Особое изящество мелодика обретает от того, что сочетание «ст» встречается дважды (местных, стая), и ещё дважды – сочетание «стр» (струи строк). Немаловажный нюанс: никакой искусственности, нарочитости при этом. Всё как бы само собой выдышалось в самой оптимальной лексической и звуковой организации.
В «Караване» продолжается развитие знакомых и по другим книгам образов: птицы, звёзды, облака, леса, метели, снега… Образ юности сопровождается поездом, летящим «вперёд и вперёд, / не зная сомнений», «перестуком вагонов на стыках», «ветром волглым», «ветром ревущим», «огнями внезапными», «площадью», «весенней порой, дымящимся вербным пушком» («Юность»). Подобранный лексикон представляет юность в характерной для неё динамике, состоянии поиска, озарения, лирической нежности, трудности и преград.
Образ весны выступает неоднородным, и это зависит не только от шалостей погоды, а от переменчивости проявлений предмета воздыхания: именно чувства, пробуждаемые любимой в лирическом герое, переносятся на весну: «Чтоб вспомнился образ, случайно увиденный мною – / Желанной, цветущей, поющей, коварной весною» («Образ памяти»).
Наибольшим семантическим многообразием отличается образ неба, выступающего олицетворением физической и духовной высоты: «Надо мною только небо – / Больше – никого» («Небо – высоко»). Оно же воспринимается как исключительно внутренняя, духовная категория, свойственная герою: «Не дано найти предела / Небу, скрытому во мне» («Вьюга»). Небо является пристанищем высоких дум: «А мысль стремится в небо высоко» («Послегрозье»), ибо «На небесном своде помыслы чисты» («Удачу жду»). Порой оно предстает живым существом, одновременно оберегающим мир и вынашивающим корыстный замысел: «А небо, сжившись с тишиной, / Сверкает звёздными огнями, / Оберегает хрупкий мир земной / И тщится властвовать над нами» («Ночь не страшна»), обладает исцеляющими способностями: «Где прозрачное небо светло / От печали бесплодной излечит» («Научала ночь»), оно исполнено музыки: «Мне жить на земле интересней, / Мелодию слыша небес» («Мелодия небес»). Небо также – средоточие света естественного и духовного: «Пока же литься свет с небес не устаёт» («Осень»), «Свет небес не отвергну» («Вербное воскресенье»); место, откуда нисходит божественное слово: «И с неба обрушится Слово» («Ожидание ночи»), ниспосылаются священные пророчества: «Небесами диктуются строки» («Угроза»). Оно дарует человеку возможность существования: «Жизнь, подаренную небом» («Ночь – жива»), возрождения: «Согласно поре возрожденья, / Даруемой волей небес» («Пора обновленья»), любви: «Был небом высоким замечен – / Любви нёс невидимый крест» («Посланье любви»). Иногда небо замещает самого Бога: «И жизни неслышно у неба прошу» («Весна»), и в то же время оно выступает соразмерным лирическому герою: «Я с небом – один на один» («Верую»), только ему оно доверяет свои таинства: «Мне одному открыто небо» («Жажда бытия»)…
В сборнике находят продолжение и мотивы одиночества и боли, намеченные ещё в предыдущих сборниках. Боль физическая рельефнее всего предстает в госпитальных стихах, а боль души – от жизненных, сердечных утрат. Отсюда лирический субъект и осознает себя «героем печальной повести» («Реанимационный блок»). Порой и боль, и одиночество, и судьба сливаются в единый, ёмкий образ: «сердце – выживший подранок» («Подранок»).
Вообще в последнем сборнике заметно прибавилось стихотворений «госпитальной» тематики – вероятно, следствие неоднократного пребывания автора в соответствующих учреждениях. Кажется, с этим связано и то, что активнее зазвучал мотив ухода. Метафорично, но без надрыва повествует поэт о своем возрасте: «С горки едет телега моя» («Бег времени»), «На празднике вечерних лет…» («Новая звезда»), «Потому как в мире светлом / Жизнь моя спешит к концу» («Не сбиться с пути»), «Жизнь у бездны на краю» («На краю бездны»), «Но ведь я когда-то стану дымом, / Дымкой при луне…» («Дочь»).
Возможно, лирическому субъекту удается переживать прощальную эпоху столь спокойно и благостно от подспудного сознанья того, что физический конец – не совсем ещё конец: «Белый облак летит, / Белым лебедем мнится. / Мне ещё предстоит / В этот мир народиться» («Облик беды»), что и за чертой человеческой жизни обязательно продолжится жизнь поэзии: «Останусь в памяти – строкою» («Время покоя»).
Обнаруживаются и другие мотивы – не то, чтобы совсем новые, но раньше они столь выпукло все же не звучали: упоминание бога, например. Сейчас это имя становится одним из наиболее частотных лексем лирики Чекалкина. Возможно, это связано с обстоятельствами жизни поэта последних лет и выступает признаком меняющегося мировоззрения.
Оглядывая жизнь с высоты прожитых лет, герой осмысливает её как «суматошную» («Зрелый возраст»). Но были у него свои радости, привязанности и пристрастия, обиды и счастливые мгновения, метафорически воплощённые в стихотворении «Тень»:
Подругой верною была дорога,
Отдохновеньем – радуга и дождь,
Попутчиком – свободный ветер.
А горечью – рябины летней горсть,
И сладостью – морошка на рассвете.
Будучи с детства приучен к созерцанию, природа наделила его способностью «ловить в бесконечном просторе / бесшумно летящие звуки» («Чудо»), вследствие чего он обрёк себя на то, чтобы «вызволять запасы слов / для служения искусству» («Сны основ»). В конечном счете, служение поэзии оказывается равнозначным служению добру: «Проникновение добра во глубь глуши – / И есть заглавная игра моей души» («Проникновение добра»). Лирический герой оказался обречён на сострадание («Без помех») и великодушие, вследствие чего дарит всем «свет сердечного огня» («Тает снег»).
Одним из главных достижений герой Чекалкина считает сохранение души «живой и светлой» («С Новым годом»), и для него это дороже многих земных благ и наград. И потому не случайно в другом стихотворении он снова повторит, как заклинанье: «Замешана на памяти и чести, / Пред вечностью душа моя – чиста» («Срок земной»).
И, по нашему убеждению, только человек с такой жизненной позицией и может стать истинным поэтом.
Комментарии:
Статьи по теме:
Авторизуйтесь, чтобы оставить комментарий