ЮБИЛЕЙ СЕМЁНА ИВАНОВИЧА ШУРТАКОВА

26 января замечательному русскому писателю Семёну Ивановичу Шуртакову исполняется 90 лет! Завидная дата. Заоблачная вершина, с которой хорошо видно окрест — от края и до края. Вся жизнь — своя собственная и своей страны.  

В свои 90 он даст фору многим, кто годами куда моложе его. Живой, худощавый, порывистый, пристрастный, мгновенно воспламеняющийся на близкие ему темы, Семён Шуртаков – настоящий русский. Он готов часами говорить о дорогих ему вещах – о родном городке Сергаче и сергачских школьниках, о поэзии Пушкина, о судьбах страны и русской литературы, о русском Слове, праздник которого он устроил на своей малой родине. Который год уже школьники старших классов Сергача к майскому  празднику Славянской письменности и культуры  пишут сочинения на заданные темы. Лучшие из авторов отмечаются специальными премиями. Вместе со своими учителями, что благородно и правильно по сути.

Зачинателем этого дела стал Семён Шуртаков.  Сейчас город собирается учредить литературную премию его имени, которую будут вручать наиболее достойным литераторам.

Семён Шуртаков — почётный гражданин Сергача, где бывал А. Пушкин, куда наведывались и М. Салтыков-Щедрин, и С. Рахманинов. 

Шуртаков – верный сын своей малой родины,  Нижегородской области и великой России, чьим страстным патриотом он остаётся всю жизнь.

Он не устал от жизни, трудной и неблагодарной для многих из нас, он не склонил головы перед превратностями судьбы. Он работает и пишет до сих пор, зная, что Слово – его оружие в борьбе за русскую культуру и  против  её разрушителей.

«…О том или другом народе, — писал он, — мы судим прежде всего по его духовному вкладу в общечеловеческую культуру. Если мы заговорим, к примеру, о Cредних веках, об эпохе Возрождения, то каждый из нас, наверное, сразу же вспомнит Италию, великих художниках Рафаэля и Микеланджело. Пойдёт  речь о философии – обязательно назовём великих немцев – Гегеля и Канта. Если же кому-то захочется порассуждать о литературе, будь то немец или француз, англичанин или  итальянец, ему никак нельзя будет умолчать, «не вспомнить» — о великой русской литературе. Один из замечательных европейских писателей, лауреат Нобелевской премии именно так о нашей литературе и сказал: «Я не знаю в мире ничего более достойного и великого, чем русская литература». Так что если посчитать, что  итальянцы как нация «высказались» миру  своими живописцами и скульпторами, немцы – фолософами, то мы, русские, высказали себя через литературу, через Слово. Уточним – хотя и так понятно – не через слово вообще, а через слово письменное».

Всех регалий и наград Шуртакова не перечислить. Он автор более тридцати книг, которые издавались миллионными тиражами, кавалер орденов Кутузова, Отечественной войны, Трудового Красного Знамени, Знака почёта и более чем тридцати медалей. Лауреат многих литературных премий —  имени Константина Симонова, Валентина Пикуля, Андрея Платонова, Николая Карамзина, а также Большой литературной премии России и премией «Сокровищница России».

За пропаганду и развитие Кирилло-Мефодиевского наследия Патриарх Алексий II вручил Семёну Шуртакову орден преподобного Сергия Радонежского.

Денежную часть своей Государственной премии России писатель в своё время пожертвовал на установление в его родном селе на Нижегородчине мемориала односельчанам, павшим на фронтах Отечественной войны.

И всё же главных званий у Шуртакова, на мой взгляд, два: фронтовик и настоящий русский писатель. Одно под стать другому. Оба обязывающие и с лихвой перекрывают все остальные. Он защищал Россию на фронте, и сегодня,  продолжая писать, защищает своим Словом Россию. Её память, её историю. Её народ.

Публикуем небольшую зарисовку «Сошлись трое русских», давшую название недавно вышедшей книге Семёна Шуртакова.

Редакция «Слова».

Семён ШУРТАКОВ

СОШЛИСЬ

ТРОЕ РУССКИХ...

1.

Как-то в Переделкинском работном доме, который в про­сторечии принято пышно называть Домом творчества, ко мне в комнату заявились два моих близких товарища. Один из них писал историческую прозу, другой подвизался на ниве публицистики. А поскольку оба прозывались одинаково — Вик­торами, то для простоты и удобства в дальнейшем будем ве­личать их по жанровому «признаку»: одного назовем Истори­ком, другого же — Публицистом.

Мои собратья по перу уже выполнили дневной урок, написали свои бронзовые страницы и в благодушном настроении вышли подышать вечерней прохладой, дачка же, в которой я обретался, оказалась как раз на их пути, вот они и завернули на огонек.

Ну а если трое русских сошлись в одном да еще и тихом месте, о чем бы они ни начали разговор — рано или поздно, он сойдет на Россию, на русский народ и его историю.

Так вышло и на сей раз. Самый молодой из нас — Публи­цист какое-то время перебирал последние литературные ново­сти, а потом с этакой простецки-хитроватой улыбочкой обра­тился к старшему собрату:

— Вот ты, Витя, знаешь все... Хорошо, хорошо, не рыпай­ся, скажем мягче: должен знать, если и не все, то почти все. И почему бы нам не поговорить, к примеру, о русском... — тут была сделана явно нарочитая пауза, — характере?!

— Я согласен с тобой, молодой друг, в том, что публицисту вовсе не обязательно знать то или другое, — в тон товарищу ответствовал Историк. — Ему достаточно быть хорошо осведом­ленным, откуда и куда дует ветер... тю-тю, тоже не рыпайся... Но ты все же должен понимать, какой агромадный вопрос затрагиваешь?!

— Представь, понимаю. И понимаю, что нам его не решить. Но что нам мешает хотя бы покумекать, поразмышлять на эту тему? Разве не интересно?

— И с чего — с кого начнем? — уже без всякой подначки, деловым тоном осведомился Историк.

— Ну, тут тебе, как историку, и карты в руки... Может, с киевского князя Святослава?

— Что ж, спасибо за наводку... Начнем с князя, который в своих постоянных походах питался мясом, зажаренным на ко­стре, а ночевал под открытым небом, подложив под голову седло своего коня. Вспомним, что воинственные соседи — пе­ченеги, хазары, половцы — постоянно терзали Киевскую Русь своими набегами. И в тех войнах, которые они вели с нашими предками, у них прямо-таки за доблесть почиталось примене­ние таких видов «оружия», как обман, коварство, вероломство и даже клятвопреступление. И вдруг в ответ на воровские, грабительские набеги по южным степям загремело честное, открытое «Иду на вы» Святослава... Более тысячи лет сказа­ны эти слова, а гляди-ко эхо и по сей день слышимо...

Давая понять, что свое слово он сказал, Историк перевел взгляд с Публициста на меня: твоя, мол, очередь.

Я предложил своим друзьям для начала вспомнить редкое, ни разу за сто с лишним лет не переизданное сочинение Ива­на Забелина «История русской жизни». Уже из самого названия этого большого двухтомного труда видно, что это не история нашего государства, не хроника различных событий, а исследо­вание истоков и формирования русского национального харак­тера. Исторические события доведены всего-то до времени кня­жения сына Владимира-Крестителя и внука Святослава — Ярос­лава Мудрого.

Внимание автора сосредоточено на быте, повседневной жиз­ни восточных славян. На том, как в их характере все явственней проступали такие черты, как умение приспосабливаться к са­мым суровым условиям жизни, умение мирно сживаться с со­седними, населяющими Русь племенами; их приветливость и от­крытость в общении, их гостеприимное радушие. Разумеется, вместе с тем утверждаются и понятия чести и достоинства, му­жества и отваги... Давайте-ка припомним, что ответил Дмитрий Иванович на Куликовом поле тем своим соратникам, которые упрашивали его стать в опричное, то есть безопасное место, что­бы оттуда руководить сражением. Он, как известно, сказал: «Скрываясь назади, могу ли сказать вам: братья, умрем за Оте­чество?! Стану впереди и хочу положить свою голову в пример другим!..» Но ведь он чуть ли не дословно повторил Святослава, сказавшего перед последним сражением в Доростоле на Дунае пятьсот лет назад: «Так не побежим, но станем крепко, а я пойду впереди вас!..»

— Ребята, — едва дав мне договорить, воскликнул истомлен­ный столь долгим для него молчанием Витя-публицист. — А ведь у нас что-то интересное получается. Если с тем же девизом «Стану впереди!» с Куликова поля мы перешагнем на поле Бородинское, то получим опять схожую картину: в войнах во­семнадцатого века ни одна — вы слышите: ни одна! — европей­ская армия не несла таких больших потерь в офицерском соста­ве (в соотношении с потерями рядового состава), как наша, русская. Наши офицеры тоже не обретались в опричных местах, а шли впереди солдат!

— Это ты и к месту, и вовремя с одного поля на другое перешагнул! — одобрил горячего Публициста солидный Исто­рик. — Однако же, друзья, не ударяемся ли мы в одну край­ность, выискивая в характере наших отчичей и дедичей одни лишь распрекрасные качества? А многолетнее лежание на печи и долгое запрягание? А бесшабашность и необязательность, именуемая в просторечии разгильдяйством, да и многое дру­гое — разве нам так уж вовсе и не свойственны?

— Согласен! — горячо воскликнул темпераментный Публи­цист и тут же сам себя поправил: — Но... но и не согласен!

Я поддержал Публициста. Давно интересуясь отношением иностранцев к России и русскому народу, я как-то наткнулся на одну любопытную выписку. Всем известно, какой гнусный поклеп на Россию и ее народ возвел в конце XVIII века француз Леклерк, а через полсотню лет его соотечественник де Кюстин как бы заново повторил-подтвердил эту клевету. Да и вообще мало ли кто из иноземцев мазал дегтем Россию в те, теперь уже далекие, времена. Выписка же, которую я зачитал друзьям, была интересна тем, что датировалась 1914 годом, то есть как бы уже нашим временем. Вот она.

«На формирование русского характера оказали влияние не только долгие века феодального деспотизма (тут Публицист не удержался и выкрикнул: «Будто у них не было того самого феодализма-деспотизма!»), но также и темные леса, скудная почва, жесткий климат и в особенности вынужденная безде­ятельность долгих зим. Даже высокообразованный русский срав­нительно слабо реагирует на действительные требования реаль­ной жизни, он в большей или меньшей степени является жер­твой своего воображения и темперамента, что приводит его то к вялости и унынию, то к эмоциональным вспышкам. Здесь надо искать объяснения неорганизованности, беспорядка и пустой траты времени, которые поражают в России западных пу­тешественников».

— Темные леса, скудная почва, долгие зимы... — с горькой усмешкой повторил Публицист, — что бы взять да и посочув­ствовать живущим в таких суровых условиях? Где там! В каждом слове звучит нескрываемая неприязнь. Ну да ладно, что с них взять... Вернемся к тому, с чем я не согласен. Мы говорим о национальном характере — ведь так? Но нация — это не единый монолит, а общность множества людей, среди которых вперемеш­ку с умными, волевыми, деятельными человеками живут также круглые или полукруглые дураки, лежебоки и прочие... Мы, к примеру, говорим: немцы отличаются точностью и аккуратнос­тью. Но ведь это вовсе не значит, что среди них днем с огнем невозможно отыскать таких, которые могут опоздать к условлен­ному часу или прийти на встречу в расстегнутой до пупа рубахе. То есть мерка-оценка идет по тому отличительному признаку, который свойствен не произвольно взятым личностям, а боль­шей части нации. Точно так же и среди русских наверняка немало было охотников поспать-полежать на горячей печке, особенно в морозные зимние ночи. Но надо ли, правомерно ли это назойливо подчеркивать и выставлять как характерную, по-другому гово­ря, отличительную черту нации? Да как же тогда не такой уж и многочисленный русский народ с берегов Днепра и Волги оказал­ся на берегах Ледовитого и Тихого океанов, даже на Аляске — неужто лежа на печке? А еще и как он дважды спас высокомер­ную, необыкновенно деятельную Европу от поработивших ее вла­стителей, под которыми она, по слову Пушкина, дрожала? Уж не так ли, что в нужный час спрыгивал с печки, спасал, а потом опять возвращался на родные кирпичи?.. Ты что хитренько так ухмыляешься, Витя? — резко развернулся Публицист в сторону Историка. — А-а, так это была провокация!

— Ну зачем произносить такие нехорошие слова?! — до­вольно улыбаясь и поглаживая большим и указательным паль­цем лишь недавно обозначившуюся бородку, ответил Исто­рик. — Я рад, что мне удалось подвигнуть тебя на такое вели­колепное публицистическое цицеронство. И все терпел, все ждал, когда ты еще и Емелю вспомнишь.

— В каком смысле? — не сразу понял товарища Публицист.

— А в том, как подло интерпретируют наши СМИ замеча­тельную народную сказку. Они истолковывают ее, как нагляд­ный, по их разумению, пример извечной склонности русского человека к лени, ничегонеделанию. Будто Емеля только мечтал, чтобы все делалось по его хотению, по его велению, а делал за него кто-то другой. Но ведь не кто другой, а именно русский Емеля — не важно, что в Туле звали его Левшой — сумел под­ковать блоху. Точно так же — не хитроумный немец, не высоко мнящий о себе англичанин, не образцово деловой американец, а опять же русский человек по имени Юрий первым взмыл в космос...

Я тоже в свой черед заметил Публицисту, что когда он переступал с Куликова поля на Бородинское, ему следовало повнимательнее приглядеться к тому, известному на весь мир, месту, где большая река Ока вливается в великую Волгу. И тогда бы он увидел — не мог не увидеть! — у Ивановской башни Нижегородского кремля простого человека Кузьму Ми­нина, говорившего тоже простые, но и в то же время отличи­тельные, как ты сам, Витя, называешь их, слова, то есть слова, отличающие русский народ от других народов. Как мы знаем, он сказал, что на святое дело освобождения Родины от окку­пантов русские люди не должны пожалеть ни самих себя, ни своего имущества... В европейских странах тоже были патриоты: французы чтят Жанну д’Арк, фламандцы — Тиля Уленшпиге­ля. Но ни в одной стране никем не были сказаны слова, по своему смыслу близкие к мининским...

2

Мы еще некоторое время путешествовали по векам отече­ственной истории, находя там полузабытые, а то и совсем за­бытые слова и деяния, которые выявляли русский национальный характер, отличающийся от других обитателей Европы. А потом незаметно, как бы само собой, вернулись к самому началу раз­говора, к Забелинской «Истории русской жизни».

Безусловно, на поле боя характер любого народа проявля­ется, может быть, в наибольшей полноте. Но, поскольку вой­ны случаются не каждый день и даже не каждый год, навер­ное, характер отдельного человека, а значит, и народа, скла­дывается и формируется в каждодневном быту, в постоянном общении как с близкими, так и дальними своими соплемен­никами. Проявляется же и зримо обозначается — в общении с другими народами. Общение это может быть мирным и доброжелательным, а может, агрессивным и враждебным. И если, скажем, молодой Виктор возьмется писать о том, как русский человек пешим ходом дошагал аж до Камчатки, тут будет абсолютно неправильным ограничиваться лишь исчислением в верстах этого фантастически громадного расстояния. Надо обязательно всячески подчеркивать, что Сибирь-то была не пустыней Сахарой, ее хоть и не густо, но населяли десятки народов и народностей. Да как же русские-то «сквозь» них прошли?

Стоит оглянуться на Запад, и мы увидим, как примерно в те же времена Британия, Испания, Португалия колонизировали новые земли по ту и другую сторону Атлантического океана, как они огнем и мечом, а то и поголовным истреблением або­ригенов, устанавливали там свое господство. Московская Русь завоевывала Сибирь — вроде бы схожая картина? Нет, ничего похожего. Если не считать стычки Ермака с ханом Кучумом на Иртыше, часто ли Русь обнажала меч против сибирских наро­дов? Да, малочисленные казачьи отряды «подводили» их под высокую руку московского царя и накладывали дань — ясак. Но ясак был не так уж и обременительным, государева же рука становилась для них надежной защитой, что было отнюдь не маловажно. И тот неоспоримый факт, что Сибирь стала не колонией, а естественной, органической частью России, разве недостоин великого удивления?!

По-хорошему удивился, кажется, лишь один из европей­цев — англичанин лорд Керзон.

Внимательно приглядевшись к тому, как Россия осваивает южные области Сибири, он был прямо-таки поражен, как лег­ко и просто русские находят общий язык с другими народами. И эта черта, это умение уживаться с народами, имеющими не только совсем иной образ бытия, но даже и другую веру, не является ли доминирующей чертой в характере русского наро­да?! Иначе невозможна была и сама Россия — великая, много­национальная держава, имеющая тысячелетнюю историю. На всей земле, наверное, за века и века всечеловеческой истории не было, нет, а теперь уже можно твердо сказать, что и не будет такой УНИКАЛЬНОЙ державы!

— Мнение британца, обремененного колонизаторским мыш­лением, дорогого стоит, — одобрительно заметил суровый Ис­торик. — А попробуй-ка вспомнить еще чего, и опять не с нашей, а с той, западной, стороны.

Честно признаться, мне хотелось послушать самого Историка, но он нынче почему-то больше отмалчивался, а если и подавал голос, то, как сейчас, чтобы подтолкнуть к разговору или меня, или Публициста.

— Хорошо, — согласился я и начал как бы с середины: — Итальянский город Мессина, год 1908...

— Ужасное землетрясение, разрушившее прекрасный го­род, — глухо, словно бы про себя, отозвался Историк.

— Оказавшиеся поблизости русские моряки проявили такое деятельное участие в спасении пострадавших, что муниципали­тет Мессины принял решение... — тут я сделал нарочитую, спе­циально для Историка, паузу, и он не упустил представившего­ся случая заполнить ее.

— Главную площадь города назвать площадью Русских мо­ряков.

— Да, не вообще какую-то, а главную площадь, — повто­рил я сказанное Историком. — А ведущим к ней улицам при­своить названия судов и фамилии их командиров...

А потом, чтобы как-то все же расшевелить товарища, я спро­сил, а известно ли историческому мэтру, что писала тогда о русских моряках местная пресса?

— Не припоминаю, — все так же глухо отозвался Историк.

— А местные газеты писали — цитирую с точностью до запятой: русские моряки проявляли, кроме всего прочего, еще чуткость, коей у других не было... При распределении продо­вольствия они не ограничивались подобно англичанам сухою подачею строго взвешенного и точно определенного пайка, а отдавали все, что имели, щедро и с любовью...

Мне и тут захотелось последние слова повторить:

— Щедро и с любовью.

— Да, — с тяжелым вздохом проговорил эмоционально Витя-публицист. — Вряд ли сыщется в мире другой народ, ко­торый бы так же участливо и милосердно относился к чужой беде, как русский!

«Симпозиум» наш шел к завершению, и мне показалось уместным «на засыпку» процитировать друзьям еще одно высказывание, имеющее прямое отношение к разговору. К тому же появилось оно в печати недавно и, может, кому-то из них попалось на глаза, а может, и нет. Персонально для Историка я уточнил, что речь пойдет о взгляде на Россию не «нашенского», а вроде бы стороннего человека. Вот он, этот небольшой абзац из большой и весьма содержательной книги.

«Россия — это единственная страна, которая может спасти Европу и спасет ее — по той простой причине, что по всем жизненно важным вопросам она занимает позицию, диаметрально противоположную европейской. Русские обладают духовными ка­чествами, необходимыми для выполнения этой задачи, которой нет ни у одной из европейских наций». Вальтер Шубарт.

— Не слабо, как нынче выражается молодежь! — вот только когда оживился Историк. — Ай-да, Вальтер, ай-да Шубарт!

А потом опять вжался в свое мягкое кресло, посуровел ли­цом и без всякого перехода неожиданно воскликнул:

— Как жалко, однако, что все мы — прозаики!

— То есть? — вскинул брови на лоб Публицист. — Как это понимать?

— Так и понимай... Вот мы тут наговорили всякого всего три короба. И вовсе не глупые, а вполне достойные вещи были сказаны. А попытайся подвести итог, выделить хотя бы самое главное, самое ценное из сказанного — и опять хорошо, если в один короб вместиться. Будь же здесь стихотворец, поэт — он бы все наши ученые выкладки и постулаты отлил бы в какую-нибудь дюжину бронзовых строк, и они бы, всем понятные и с первого же прочтения памятные, зазвучали на всю Россию!

Я едва сдержался, чтобы не крикнуть: какой же ты моло­дец, Витя! Как ты меня выручил! Какой удобный мостик для меня кинул, и я им теперь незамедлительно воспользуюсь.

...Моему старинному другу, однокашнику по Литературно­му институту Владимиру Солоухину Литфонд выделил в Пере­делкине дачу. Она от нашего общего работного дома — всего-то через дорогу. Так что, время от времени приезжая сюда, я, есте­ственно, не ленился переходить ту дорогу. И получилось так, что был я у товарища за каких-то два или три дня до нынешне­го «симпозиума». Сидение было долгим, и о чем только мы не успели поговорить. Имела место в нашей беседе и нынешняя «тема», хотя затрагивалась она лишь косвенно и не столь в историческом, сколь в поэтическом преломлении. Как-то, к слову, повторяя уже не однажды высказанное им утверждение, что поэзия — это высшая форма организации слова, Владимир Алексеевич на сей раз как еще одну «иллюстрацию» привел небольшое стихотворение, из которого можно понять, что на­циональный характер сказывается не только в таких-то и таких-то философских взглядах или таких-то и таких-то поступ­ках, но даже в таком простейшем действе, как игра на гармош­ке. И как же мне хотелось «встромить» в нынешний разговор хотя бы несколько строк из этого стихотворения, но все не удавалось. Впрочем, может, оно и к лучшему. Поэтические стро­ки эти, наверное, достойны того, чтобы ими завершить наш не­сколько сумбурный разговор о национальном характере. Вот они.

... Играл баварец славно ль, худо ли,

Но не качал он головой,

Не вскидывал ее он с удалью

И низко не клонил с тоской.