Время и место

  В эти дни мировая культура отмечает 200-летие со дня рождения великого русского писателя Николая Васильевича Гоголя. Автор бессмертной поэмы «Мёртвые души» родился 20 марта (1 апреля) 1809 в местечке Великие Сорочинцы Миргородского уезда Полтавской губернии в семье помещика среднего достатка Василия Афанасьевича Гоголя-Яновского. 

Искание во всем и прежде всего правды («Ложь в искусстве, ложь в науке и ложь в жизни, — писал он в свои преклонные годы, — были всегда и моими врагами, и моими мучителями: всюду я преследовал их, и всюду они меня преследовали»), уважение к человеческому достоинству и душевной свободе, проповедь снисхождения и деятельной любви к людям, стремление всесторонне вникнуть в организм духовной и физической природы отдельного человека и целого общества — характерные черты его произведений и его образа действий. Сегодня мы предлагаем вниманию наших читателей статью члена Оргкомитета по празднованию юбилея Гоголя, известного российского писателя и литературоведа Игоря Золотусского, которую он любезно предоставил газете «Слово».
 
  «Мёртвые души» — плод вымысла, но и они выстроены с соблюдением реальности места и времени.
  Так в какое время происходят события поэмы?
  Автор в определении исторического фона не так точен, как в определении её географии. «Мёртвые души» были начаты в Петербурге, в конце 1835-го и первые месяцы 1836 года. Мысли Гоголя тогда были заняты «Ревизором» и сотрудничеством в журнале Пушкина «Современник».
  Роман (тогда это ещё был роман) о Чичикове обрёл завязку на русском берегу. Продолжил его Гоголь в Женеве, в Вевё, во Франкфурте, в Риме, откуда и вывез в 1841 году первый том (теперь поэмы) в Россию.
  История, описанная здесь, происходит «вскоре после достославного изгнания французов». Наличие аллюзий, связанных с Бонапартом, с памятью о войне 1812—1814 гг., которые рассыпаны по поэме, говорят в пользу этой датировки.
  Скорей всего это годы, предшествующие смерти Наполеона, 1814—1820-е, поскольку Наполеон в «Мёртвых душах» жив.
  Жители города N не могут не знать о его смерти, ибо выписывают и читают газеты.
  Конечно, их фантазия в состоянии превзойти действительность, как случается это с капитаном Копейкиным, за которого на мгновенье приняли Чичикова, забыв, что у Копейкина в отличие от Павла Ивановича нет руки и ноги.
  Впрочем, даже если Наполеон официально и был признан умершим, он, как и Александр I, чью смерть сопровождали слухи, мог раствориться в неизвестности. В том числе и бежать с острова Святой Елены.
  По слухам, перешедшим в разряд мифа, Александр I не умер, а оставил трон и пустился в странствие по России в облике старца.
  Почему таким же скитальцем после 1821 года не мог стать Наполеон?
  В поэме есть указание на событие, имевшее место позже 1821 года, — на эпидемию, скосившую в энской губернии, находившейся в центре России («недалеко от обеих столиц»), множество крестьян. То была эпидемия холеры, свирепствовавшая в Петербурге, в Москве и вблизи них.
  И Гоголя она застала в Павловске и в Петербурге.
  Упоминание об эпидемии относится ко времени, когда Чичикову пришла в голову идея о покупке «мёртвых душ». «А теперь же время удобное, — сказал он себе, — недавно была эпидемия, народу вымерло, слава Богу, немало».
  Выходит, что поэма начинается во времена, последовавшие за 1831 годом. Но на более ранний срок указывает факт присутствия в ней «греческой темы».
  Портреты героев греческой революции 1821—1829 годов, висящие у Собакевича, «отчасти греческое имя», данное одному из сыновей Манилова, и, наконец, явление во втором томе человека с греческой фамилией Костанжогло (в других редакциях — Скудрожогло), тому доказательство.
  В конце двадцатых годов Россия знала имена Александра и Дмитрия Ипсиланти. Александр Ипсиланти, русский офицер, в 1821 году поднял восстание в Молдове. Дмитрий Ипсиланти, генерал-майор русской армии, воевавший против Наполеона, был в 1822 году избран председателем Законодательного корпуса Греции.
  Гоголь не упоминает их в «Мёртвых душах», но эхо событий, случившихся в Греции, докатилось и до тех мест, где проживают Манилов и Собакевич.
  Картина, висящая на стене в доме Плюшкина (кричащие солдаты в треугольных шляпах), тоже указывает на время. Треугольные шляпы входили в обмундирование русской армии до 1833 года. Чичиков возит с собою календарь, но год, к которому тот относится, неизвестен. Во втором томе у Павла Ивановича «новый календарь», но опять-таки время, проставленное в нём, не уточняется.
  Гоголь как поэт предпочитает в этих вопросах уклончивость. На чичиковских «крепостях» (гербовых бумагах, куда вносятся фамилии купленных крестьян) большими буквами выставлено: «тысяча восемьсот такого-то года».
  И всё.
  Так что, с одной стороны, греческие революционеры и близость эпохи Наполеона, с другой — явные приметы тридцатых годов. Разночтения в датировке событий ещё отчётливей бросаются в глаза во втором томе.
  В первом на Чичикове фрак «брусничного цвета с искрой», во втором его сменяет фрак «наваринского дыма с пламенем». Наваринское сражение, как мы уже отметили, произошло в 1827 году.
  Стало быть, «продолжение истории Чичикова» не может происходить до наваринской битвы и относится к эпохе, когда слово «Наварин» вошло в обиходную речь.
  Во втором томе, который Гоголь писал в 1845—1851 годах, исторический фон меняется. Здесь, правда, есть оговорка, что «распорядилась холера», но это холера, посетившая Россию в 1848 году. Вернувшись на родину, Гоголь застал её на Полтавщине.
  К сороковым годам относится и то место, где говорится о «филантропическом обществе», в которое был замешан Тентетников. «Надобно сказать, что в молодости своей он был замешан в одно неразумное дело, два философа из гусар, начитавшиеся всяких брошюр, да не докончивший учебного курса эстетик, да промотавшийся игрок затеяли какое-то филантропическое общество, под верховным распоряженьем старого плута и тоже карточного игрока, но красноречивейшего человека. Общество было устроено с обширною целью — доставить прочное счастье всему человечеству, от берегов Темзы до Камчатки. Касса денег потребовалась огромная; пожертвования собирались с великодушных членов неимоверные. Куды это всё пошло — знал об этом только один верховный распорядитель. В общество это затянули его два приятеля, принадлежащие к классу огорчённых людей, добрые люди, но которые от частых тостов во имя науки, просвещенья и будущих одолжений человечеству, сделались потом формальными пьяницами. Тентетников скоро спохватился и выбыл из этого круга. Но общество успело уже запутаться в каких-то других действиях, даже не совсем приличных дворянину, что потом завязались дела и с полицией ... а потому не мудрено, что и, вышедши и разорвавши всякие сношения с ними, Тентетников не мог, однако же, оставаться покоен. На совести у него было не совсем ловко».
  Даже «огорчённые люди» у Гоголя — «добрые люди»!
  Но почему Темза? Почему Гоголь выбрал эту реку, от которой пойдёт отсчёт «счастья человечества»?
  На Темзе стоит Лондон. Именно в нём вскоре поселится Герцен, автор брошюры «О развитии революционных идей в России» (1851). В этой брошюре он назовет Гоголя в числе сторонников насильственного переустройства общества.
  Встречаясь с А.И. Тургеневым (1851) Гоголь скажет тому, что «не может понять, почему в прежних его сочинениях некоторые люди находят какую-то оппозицию».
  На Темзу в Лондон в 1849 году переберётся из Парижа и Карл Маркс, и столица Англии сделается центром мирового социализма.
  «Камчатка», помеченная в одном ряду с Темзой, может означать только одно: революционные прожекты Маркса и его друзей распространялись и на Россию. А Камчатка — конечная точка на востоке Российской империи.
  Перечисляя тех, кто состоял в «филантропическом обществе», Гоголь называет двух гусар да недоучившегося эстетика. В кружке Петрашевского действительно состоял бывший гусар, что же касается «не докончившего учебного курса эстетика», то это намёк на Белинского, который к тому времени (конец сороковых годов) разошёлся с Гоголем и увлёкся социалистической утопией.
  Предполагавшийся арест Тентетникова и ссылка его в Сибирь, от которой просит генерал-губернатора освободить молодого человека Муразов, близки по времени к аресту петрашевцев (их судили в 1849 г.), и к истории с Кирилло-мефодиевским обществом, ставившим своей целью отделение Украины от России. Его участники были арестованы и приговорены к ссылке (1847).
  Таким образом, рассказ о «филантропическом обществе» — отклик Гоголя на события, случившиеся после 1847 года и после революций 1847—1849 годов в Европе.
  В январе 1848 года он пишет отцу Матвею Константиновскому: «Из Неаполя меня выгнали раньше, чем я полагал, разные политические смуты и бестолковщина». Он чувствует себя «посреди потрясающей бестолковщины», «у всякого ночь и тьма вокруг».
  На дворе декабрь 1849 года: «Здесь все, и молодёжь, и старость, до того запутались в понятиях ... Одни в полном невежестве дожёвывают европейские уже выплюнутые жваки. Другие изблёвывают своё собственное невареное. Редкие, очень редкие слышат и ценят то, что, в самом деле, составляет нашу силу» (курсив Гоголя — И.З.).
  Эпитет «огорчённые» в отношении членов филантропического общества звучит снисходительно-иронически, но опасность опьянения социалистическими теориями (у петрашевцев — теорией Фурье) прекрасно чувствует автор «Мёртвых душ». Слишком хорошо он знает Запад, чтоб сочувствовать этому направлению европейской мысли.
  Он сопоставляет её с цивилизацией русской, для которой религия долга выше религии свободы.
  «Нынешнее поколение, — пишет Гоголь Жуковскому, — обмороченное политическими брожениями». Его надо «засадить ... за чтение светлое и успокаивающее душу».
  Генерал-губернатор в речи перед чиновниками касается будущего их детей, которых «европейское» просвещение вряд ли доведут до добра. Его апологеты могут «последовать за первым крикуном, за первой необдуманной брошюрой».
  Это предупрежденье слово в слово повторяют ответ Гоголя Белинскому (1847): «Нужно сызнова прочитать с размышленьем всю историю человечества в источниках, а не в нынешних лёгких брошюрах, написанных Бог весть кем».
  Кстати, «Коммунистический манифест» (1848) был издан в виде брошюры — для легкости распространения.
  Гоголь говорит о «невежестве, блещущем» у Белинского на каждой странице, о «малом запасе сведений», с которым нельзя толковать о великих вещах, «о лёгком журнальном образовании», о «занятиях лёгкими журнальными статейками» или «всегдашних занятьях фельетонными статьями», о том, что «журнальные занятья выветривают душу», и заканчивает призывом: «Начните сызнова ученье» «вы учились кое-как, и вознаградите это чтеньем больших сочинений, а не современных брошюр, писанных разгорячённым умом, совращающим с прямого взгляда».
  Второй том создавался под впечатлением этих споров. «Мутное время» — называет конец сороковых годов Гоголь. «Соединяются только проповедники разрушенья» (курсив Гоголя — И.З.). «Человечество нынешнего века свихнуло с пути только оттого, что вообразило, будто нужно работать на себя, не для Бога». «Время опасно, все шаги наши опасны», «никто не в силах вынесть страшной тоски этого рокового переходного времени», « ... до сих пор ещё не догадались, что следует призвать Того, Кто Один строитель порядка!» Всё это — из писем 1848—1849 гг.
  Гоголь надеется, что «это мгновенное общее опьянение века» (пьянство членов «филантропического общества» не столько пьянство в прямом смысле, сколько опьянение идеями), но век не внемлет предостережениям «отходящих людей», как называет он себя и Жуковского.
  Родство настроения Гоголя в «Выбранных местах из переписки с друзьями» и во втором томе поэмы очевидно. И здесь и там слышна тревога о том, что грёзы «огорчённых людей» могут превратиться во взрывы бомб и выстрелы.
  Чичиков об этом не задумывается, но, как человек, во втором томе перебравшийся в сороковые годы, становится свидетелем дебатов о будущем России. Эти дебаты ведёт грек Костанжогло, и его желчные заметки о русской бесхозяйственности, о пагубности копирования западных идей не проходят мимо любознательного ума Павла Ивановича.
  Перейдя из тридцатых в сороковые, он исторически оказывается в атмосфере, чреватой потрясениями.
  Чичикову в отличие от разрушителей нужны не развалины, а устойчивость старого мира. И Гоголь уточняет: если он и станет строить из Чичикова что-то новое, то возьмёт его из самого Чичикова, а не из обломков старого Чичикова.
  Павел Иванович — естественный человек: он хочет жить, как все. Его притязания могут осуществиться только при условии твёрдого положения России. Лишь при нём он может рассчитывать на прочный дом, прочную семью и столь же прочную будущность своей фамилии.
  Умственная оппозиция, чтение книжек и разговоры о «переменах» — не для него. Он может полюбоваться нескромными модными картинками во французском журнале, но не «Коммунистическим манифестом».
  Чичиков ничего не слыхал о коммунистах, но Гоголь — слыхал. В неотправленном письме Белинскому (июль — август 1847 г.) он писал: «Тут и фаланстерьен, и красный (в другом варианте: «Коммунист ли, фаланстерьен» или «Разве коммунист, фаланстерьен» — И.З.), и всякий, и все друг друга готовы съесть, и все носят такие разрушающие, такие уничтожающие начала, что уже даже трепещет в Европе всякая мыслящая голова... Кто же, по-вашему, ближе и лучше может истолковать теперь Христа? Неужели нынешние коммунисты и социалисты, объясняющие, что Христос повелел отнимать имущество и грабить тех, которые нажили себе состояние?»
  Положительный человек (а Чичиков — положительный человек, отрицание — не его стихия) никогда не сделается радикалом. При несомненном таланте хамелеонства Чичиков никогда не вступит в тайное общество и не станет скрытно замышлять что-то против правительства.
  Преступая закон, он законопослушен. До «бесов», не верящих ни в Бога, ни в чёрта и верящих, как говорил Гоголь, в одну чистоту свою, ему далеко.
  Блаженный Августин, которого Гоголь читал, так определяет понятие греха: «отброшенное внутреннее «своё» и крепнущее во внешнем мире». «Я любил пути свои, а не твои», — говорит он в «Исповеди», и любить пути Бога не означает расстаться со «своим». Просто пути Бога становятся для человека «своими».
  Словари утверждают, что «грех» того же корня, что и «грёза», и означает «промах», «ошибку». В древнеиндийском языке грех — «падение». В еврейском — «движение в неверном направлении» и «упущение» истинной цели. Грешить — значит «кривить душой» и «заблуждаться».
  Грех Чичикова — грех заблуждения. Но заблуждающийся может одуматься, попавший мимо цели — настичь цель. Русская пословица видит грех с разных сторон: «Грехи тяжки. Тяжело грехи носить», «Что грешно, то и смешно».
  В прегрешениях Чичикова заметен комический элемент. Его хитроумные проделки наивны. К ним нельзя относиться без юмора.
  «Мёртвые души» — поэма о грешнике, но о смешном грешнике. Юмор (в переводе «жидкость», «живая вода») — должен смыть с него грех.
  Гоголь приступает к исполнению этого замысла. Чичикову так и не удаётся поживиться «мёртвыми душами». То времени не хватает, то какие-то дела отвлекают, то просто — не до этого.
  Правда, у Костанжогло он займет двести тысяч, подумывая при этом, отдавать или не отдавать, и мы так и не узнаем, отдал ли он долг или не отдал.
  Чичиковская «охлаждённость» во втором томе начинает, если можно так сказать, «отогреваться». В нём просыпается русская стихия, которая, как известно, не подвластна расчёту.
  Она не терпит дисциплины, а богатырские силы, которые ей даны (Муразов называет Чичикова «богатырём»), часто «разбрасываются». Может, потому склонна она и к хаосу, который наглядно обнаруживает себя в сцене встречи Чичикова с экипажем губернаторской дочки и в скандале, вспыхнувшем в городе N в девятой главе поэмы.
  Мужики, купленные Чичиковым, — мастера, умельцы, бесстрашные работники, но одного по пьяному делу переехало колесо, другой сорвался с колокольни, а третий, намаявшись сидеть на одном месте, кочует из города в город, из Царёвококшайска в Весьегонск, и успокаивается (впрочем, надолго ли?) в остроге.
  У Манилова и Собакевича, как не похожи они друг на друга, на душе тоска. Манилов мечтает о мосте через реку, на котором расположились бы лавки с купцами (а то пейзаж за окном скучен) или об «огромнейшем доме с таким высоким бельведером, что можно оттуда видеть …Москву».
  Душа Собакевича «вовсе не там, где следует, а, как у бессмертного Кощея, где-то за горами». «Вот хоть и жизнь моя, — говорит он, — что за жизнь? Так как-то себе...»
  Одна Коробочка, кажется, довольна и собой, и дворней, и живностью, но зачем в её комнатах висит Кутузов? И ещё какой-то генерал? И отчего рыщет и рыщет по дворам, по деревне Плюшкин, подбирая всё, что ни попадет ему под руку?
  Не тошно ли и ему?