Сын георгиевского кавалера

Теперь буду жить и грустно жалеть, что не позвонил ему из Тамани, где я провёл Пасхальную ночь и всё Светлое воскресение, и через день из Пересыпи, откуда я обычно посылал в Переделкино на ул. Довженко, 2 свои гудки и непременное устное извещение, что вот я иду вдоль берега Азовского моря в сторону Крыма и «вспоминаю Коктебель и тебя в нём». Буду казниться после этой страшной трагедии ещё и потому, что в эти дни как раз не единожды мысленно разговаривал с ним, опять утешал его счастливыми коктебельскими вечерами на набережной, когда он сочно говорил о Державине, о Бунине и Борисе Зайцеве, и ещё жаловался я ему, что мы уже никогда не поедем весною к этому берегу с разноцветными камешками... И не позвонил, побоялся тревожить его, переживавшего бессонные ночи.
Это была блестяще одарённая натура, изящная, с тонким ощущением природы искусства, писатель мягкого пера, приверженец классической школы, любивший Бунина за музыкальность, Куприна – за мягкость и теплоту, Алексея Толстого – за эпический размах, Бориса Зайцева — за то, что он «писал при свете Евангелия», а плеяду писателей-деревенщиков — за мужественную покорность народной правде.
Сын Георгиевского кавалера, он, Олег Николаевич, преемственно гордился русской и советской армией, писал о полководцах Суворове, Кутузове, Ермолове с чисто русским почтением, вообще был человеком вспыльчивого русского восторга (и в такие минуты Златоустом, каких мало).
Много прекрасных книг и бумаг сгорело этой ночью, а ещё на зимней веранде были диски с патриотическими советскими песнями и русскими маршами, которые он часто слушал, включая проигрыватель на всю громкость.
Но последний раз, в октябре прошлого года, мы тихо разговаривали под мелодию Томмазо Альбинони.
Ни слов, ни музыки не будет для нас на этой усадьбе никогда больше...