Пусть не рвётся красная нить...

В круговерти текущего времени иногда вдруг мысленно остановишься, начнёшь вспоминать, что было прежде, и тогда память услужливо возвращает в минувшие дни, которые, чем дольше с Божьей помощью живёшь, видятся всё острее. Ныне с особо чувственным замиранием вспомнился Борис Андреевич Можаев: его походка, взгляд, интонация. И сердце защемило, будто заглянул ему в глаза, услышал его голос. И подобное ощущение приходит не только в памятные дни и даты, а всегда, потому что всегда вспоминаю и думаю об этом человеке, оставившем во мне частицу своей мятущейся души.

орис Можаев олицетворял особое направление в русской литературе. Мало с кем его можно было сравнить по знанию сельской жизни, умению докапываться до сути крестьянства. Уж сколько он копий сломал, сколько писательской энергии потратил, борясь за настоящего хозяина на земле! Начав творческую деятельность на Дальнем Востоке, где служил военным инженером, Борис Андреевич уже тогда начинал приглядываться к жизни крестьян. Но времени на всё не хватало. Поэтому писательство заставило уволиться из Вооружённых сил и поселиться на родной рязанской земле. Здесь и была написана многострадальная повесть «Живой», а главный персонаж этой повести – Фёдор Кузькин – стал «знаменем» в руках тех, кто хотел перемен на селе.
Но в начале девяностых годов это знамя попало совсем не к тем людям, каких бы хотел видеть Борис Андреевич хозяевами на земле. Совхозы стали всячески зажимать, руководство страны отвернулось от тех, кто худо­бедно, а кормил страну. В результате образовались жалкие АО, ООО, большинство из которых оказались убыточными и начали один за другим разоряться.
Как торжественно и радостно встречал Борис Андреевич во Владивостоке Солженицына. Тогда возвращение этого писателя казалось знаковым. Прокатилась волна выступлений­митингов, сопровождавших триумфальное движение Солженицына по России. Можаев, правда, лишь встретил друга и поспешил в Москву, где принимал активное участие во многих тогдашних демократических «тусовках».
Особенно запомнилось его участие на приёме, устроенном прессой на борту теплохода, курсировавшего по Москве­реке и где он выступал в роли свадебного генерала... Всё это, мягко говоря, не нравилось. На глазах рушился образ неподкупного писателя­правдолюба, которому в начале восьмидесятых годов я, молодой тогда литератор, посылал на дом рассказы, на­деясь получить честный и, чего скрывать, одобряющий отзыв. И получил, и был благодарен Борису Андреевичу за участие в моей литературной судьбе. Видя такое его «поведение», однажды, ужаснувшись, понял, что ошибся в этом писателе, потому что он, казалось, не понимал, что происходит в стране, когда это понимали все, в том числе и сами крестьяне­колхозники, за светлое будущее которых он всю жизнь рвал писательские жилы. Получалось, что всё, что он прежде делал, либо было фальшью, либо глубоким заблуждением. Но как это произошло с Борисом Андреевичем?!
Какое­то время я редко вспоминал о Можаеве, ещё реже звонил ему, пока не попалась на глаза его статья в газете «Труд» под названием «Проданная деревня». В ней он описывал злоключения колхозников из рязанского совхоза «Культура», землю одного из отделений которого продали за два «лимона» заезжим арендаторам. Продали вместе с людьми, жившими там! И стали они теперь работать в АО «Агродрев». И если бы работали! А то стадо коров угнали на центральную усадьбу, туда же перегнали и один­единственный исправный трактор, оставив крестьян без работы, а значит, без зарплаты... «Чем же такая приватизация отличается от бывшей коллективизации? – задавался вопросом Борис Андреевич в своей статье. – Да ничем – и по форме и по результату. Всё та же команда сверху – и бесправие крестьян».
«Вот он, новый, прозревший, дорогой мой Борис Андреевич!» – подумалось тогда. И вздохнулось радостно, и на душе посветлело. А Можаев продолжал удивляться. Чего стоил указ Б. Ельцина «О государственном земельном кадастре...», в котором приказывалось в месячный срок представить «Проект поземельной книги и порядке её ведения...» Казалось бы, радоваться должен Борис Андреевич, всю жизнь ратовавший за создание кадастра сельхозугодий, но прекрасно зная, что на создание полноценного кадастра нужны годы, понял, что такая поспешность нужна лишь для «прихватизации» сельскохозяйственных земель.
Поднялся бы он сейчас и посмотрел, что творится в любимом им сельском хозяйстве, взглянул бы на заросшие бурьяном и берёзами многочисленные поля, и настоящих хозяев на земле, к чему неоднократно призывал, не увидел бы. А те, какие появились в последние годы, имеются в таком незначительном количестве, что не поверил бы заверениям иных ретивых господ, криком исходящих от восторга, что, мол, в России хлеб девать некуда... Потому и некуда, что кормить некого. А «наверху», видимо, не знают или не обращают внимания на то, что с увеличением производства хлеба снизились закупочные цены на него – а это прямая дорога к окончательному разорению оставшихся крестьян. И никому, видимо, не приходит в голову пустить появившийся «лишний» дешёвый хлеб на восстановление и развитие животноводства, а не на продажу его за границу. Получается, что туда гоним дешёвое зерно, а оттуда везём дорогое мясо, а значит, зависим от Запада.
После тех можаевских статей я опять потянулся к Борису Андреевичу. Стал чаще звонить ему, подолгу беседовать, а когда надумал вступать в Союз писателей России, то попросил у него рекомендацию, и он не отказал, потому что к тому времени мы были знакомы более десяти лет, и, главное, он положительно отзывался о моих работах. За рекомендацией поехал в Переделкино, где в ту пору он отдыхал­работал. По осунувшемуся лицу было видно, что он находится не в лучшей форме, и в его внешнем виде мало что осталось от прежнего здоровяка, любившего пошутить, лишь живой свет добрых глаз напоминал о его неравнодушной душе.
К сожалению, встреча в Переделкине оказалась последней... Было оглушительно неправдоподобно однажды услышать в вечерних теленовостях сообщение о кончине известного писателя, лауреата Государственной премии Бориса Андреевича Можаева...
Похороны состоялись шестого марта 1996 года. Отпевание назначили на 10.30. Я появился в церкви Святителя Филиппа у метро «Проспект Мира» минут на двадцать ранее остальных участников церемонии. Гроб с телом Бориса Андреевича стоял в стороне, будто никому не нужный. Я склонился около него со свечой. Потом начали подходить другие провожавшие. После отпевания, на котором присутствовал Александр Солженицын с женой и сыном, Юрий Любимов, Валерий Золотухин и другие известные люди, переместились в ЦДЛ на гражданскую панихиду.
Похороны прошли на Троекуровском кладбище. Поминали в «Театре на Таганке». За столом я оказался рядом с Солоухиным, который дружил с Борисом Андреевичем. Во время поминок кто­то попросил меня выступить от имени учеников Можаева... Выступать я не любитель, но в тот момент воспользовался возможностью высказать добрые слова о своём учителе, которые, конечно же, не показали всей глубины моих переживаний. «Хорошо сказал, – по­владимирски окая, тем не менее, похвалил Владимир Алексеевич, всего лишь на год, как потом оказалось, переживший своего товарища. – Наливай – помянем Бориса...»
Да, сколько уж лет прошло с той поры, и все эти годы постоянно перечитываю то «Живого», то «Мужиков и баб», то «Историю села Брёхова...» Перечитываю и слышу голос Бориса Андреевича, вспоминаю главные события, которые прошли в наших отношениях красной нитью. Эта нить оборвалась после похорон Бориса Андреевича, но воспоминания о нём живут и будут жить, пока не оборвётся моя красная нить... Мне же остаётся всегда вспоминать своего Учителя, помнить его усмешливую озорную интонацию, с которой он произносил своё «едрёнть», иногда заменяя его русским словцом покрепче, помнить его взгляд прищуркой и знать, что сам он где­то совсем близко, почти рядом, всё видит, слышит и переживает за нас.

Владимир ПРОНСКИЙ.