Письма Николая Боброва

Неизвестные страницы войны… Они бывают сверхсекретными, конфиденциальными или скрытыми до поры в архивной пыли. Но ведь есть и просто неизвестные, недоступные для чужих глаз глубоко личные страницы дневников или писем. Но когда они становятся публичным достоянием, то порой действуют сильнее всяких других подлинных документов.

Подарок от любимой брата

Неожиданно, ещё в году 70-летия Победы, я получил святой и рвущий сердце подарок. На 94-м году жизни школьная и единственная любовь моего старшего брата — Ирина Владимировна Старичкова решила отдать мне 88 личных, чистых (интимных, рука не поднимается вывести!) писем юного курсанта, стрелка-радиста, лётчика — Героя Советского Союза Николая Боброва. Тоже ведь символическое совпадение в самой цифре — 88: мы, радисты, знаем, что на языке эфира это сочетание в конце радиограммы значит: целую! Когда к очередному Празднику Победы я беседовал с ней, готовя очерк «Любимая брата» для «Советской России», Ирина Владимировна передала мне прядь колиных русых волос, мамину папиросницу, которую он подарил ей перед отправкой в армию, и только процитировала несколько строк. Но не так давно передала мне в руки в школе имени Николая Боброва пачку писем со словами: «Хотела завещать, чтоб письма в гроб со мной положили (от меня только квартира родственникам нужна), но решила Вам отдать. Может, пригодятся…».

Пригодились, Ирина Владимировна! И лично, с потрясением, и публично — с публикациями в книгах, с горячими читательскими откликами! … Напомню: пишущему и адресату – по 20 лет! В конце 40-го брат закончил школу стрелков-радистов на окраине Старой Руссы, до здания которой (теперь там бирюзовый ДК) я недавно ходил хмурой весной мимо памятника Фёдору Достоевскому. Коля был определён в экипаж и узнал, что служить придётся ещё четыре года (командование понимало, что никакой демобилизации в ближайшее время – не будет). Итак, несколько отрывков, полных юношеского ожидания и взрослой готовности принять удары судьбы.

Письмо 74, в новом конверте с надписью рукой Ирины Владимировны: «Конверт истлел». Но чувства, заключённые в строках — нетленны…

«2.02 -41

Любимая! Поздравляю с 20 годовщиной. Странно, но для меня это пустой звук – 20. Мне ты представляешься такой, какой была год и два назад, какой я полюбил тебя и люблю тебя далеко за 3 года… Дарить что-либо я не могу, но постараюсь приложить все усилия, лишь бы попасть в Москву на Первомайский парад. Представь себе, что 15–18 апреля я смогу быть рядом с тобой. Тогда только не сердись… Боюсь мечтать об этом — а вдруг снова судьба посмеётся над нами?

Изредка таскаюсь в ДКА. Сейчас учу арию Руслана, но вряд ли она получится: высок конец. Вообще мой репертуар не блещет разнообразием: Галицкий «Сомнение», ария Мельника, «Эй, ухнем», новгородская русск. нар. песня. Собираюсь учить Бородина «Для берегов отчизны дальней», арию Кончака почти окончил, впереди ещё «Клевета» и серенада Мефистофеля. Дело только за нотами, достану и разучу. Это занятие до некоторой степени облегчает существование, пою для себя, хотя и (изредка) перед публикой».

У Николая был очень хороший голос, его заметили ещё на смотре студенческой самодеятельности и даже предложили готовиться к стажировке в Большом театре, поступать учиться вокалу. Вообще, если отстраниться от накатывающихся чувств и раздумий, поражает в этих письмах, порой набросанных второпях между занятиями и вылетами, абсолютная грамотность – до запятой, а ведь брат поступил учиться на химика, а не филолога. Вот какое давали образование в школе!

Письмо 79

«Русса 4.03 – 41

Любимая! Время идёт, май ближе, душа оттаивает вместе со снегом. До сих пор не могу поверить, что скоро увижу тебя, Москву! Настроение повышается: сама подумай, в этом году более месяца проведу в Москве, а сколько впереди счастливых часов, дней, посвящённых мною тебе и нам – нашей любви… Ириночка, дорогая, ты почувствуешь, что значит настоящая любовь, безграничная и всесильная…. Словом, на днях пришло разъяснение, говорящее о ежегодном отпуске для стрелков-радистов. До сих пор счастье, счастье наше старались утопить в туманах, покрыть их мраком неопределённости».

Письмо 80-е Ирина Владимировна мне не передала, однако по письмам родителям, брату и сестре я знаю, что в Параде 1 мая их экипаж успешно принял участие, но не было ни тренировочного Тушинского аэродрома, ни краткого отпуска москвичей по домам — в небе пахло грозой... Всякий раз, попадая на берега озера Сенеж в блоковских местах Подмосковья, вспоминаю, что он писал о нём после того майского парада 1941 года. Увидел сверкающий Себеж, вспомнил здешние рыбалки с отцом, сглотнул слезы и скупо написал об этом в одном из писем, хранящихся у меня... Недавно снова смотрел на майское взлохмаченное ветром озеро, отражавшее многие взоры, в том числе и восхищенные взгляды давно погибшего брата и ушедшего отца, и думал о том, что, может быть, только ощущение вечности природы и бренности каждого из нас, помогает сохранить и рукотворную, вещественную память. Трескаются стены и мемориальные доски, ветшает бумага писем, написанных часто карандашом, но все так же синеет Себеж и Лемболовское озеро, на берегу которого стоит памятник брату. Он видел его последним — июльское, синее — в смертельном пике, перед огненным тараном.

Но вот письмо 81, ветхое, неровно написанное в роковой день карандашом, которое передаёт состояние брата, обычно рассудительного даже в письмах любимой (упорно призывал её, например, не губить талант художницы, не выбирать прагматично благополучную специальность!), но тут молодой коммунист впервые вдруг вспомнил Господа. Цитировать-то страшно, как представишь, что могут написать в комментариях некоторые наши читатели…

«22.06 – 41, пока ещё недалеко от Старой Руссы. Лагерь.

Любимая! Сама понимаешь, как трудно мне писать тебе сейчас — что могу я сказать утешительного, чем могу порадовать? Как видишь, нам не особенно везёт! Остаётся только надеяться, надеяться и ещё раз надеяться — на что-то… Последний месяц чувствовала ли твоё сердце, что в конце мая я проезжал через Москву, был в полной уверенности, что проведу с тобой часа 3–4. Однако поезд из Астрахани опоздал на целых пять часов, прибыл в 1 час ночи, а последний на Ленинград отходил в 2. Как сумасшедшие мчались с вокзала на вокзал. На «Б», мимо тебя, по Бауманской улице, мимо III Интернационала. Стоит ли говорить о моём состоянии?!

После командировки всё время собирался в отпуск – тянули изо дня на день: «Через недельку» — «Скоро» — «На днях». Был уверен, что увижу наконец тебя, проведу целый месяц в Москве, рядом с тобой, родными, знакомыми… Ещё 5—10 дней, и я был бы дома. И вот результат! Сейчас с минуты на минуту ожидаем очередного (нового) боевого вылета. Что-то будет? Ну да ладно. Чепуха! Как-нибудь потягаемся, авось будем жить — Господь милостив. Положимся на него, судьбе уже далее доверять преступно и глупо! Обними уже своего вояку, пожелай ему счастья!.. Особенно не волнуйся, верь в меня, в нашу любовь, которая по-прежнему сильна и молода. Жизнь у нас ещё впереди. Нам грех не прожить её по-настоящему. Целую много и крепко, как никогда. Твой горячо любящий Николай».

Это письмо — сканированный карандашный оригинал — иногда показываю своим студентам-будущим журналистам, чтобы показать, как учили в советской школе грамоте. Пишет второпях, о расстроенных чувствах, ошеломлённый страшной вестью – и НИ ЕДНОЙ ошибки!

Потом был переезд-перелёт из обреченной Старой Руссы сначала в Тихвин, а потом на окраину осаждённого Ленинграда, в аэропорт Сосновка (теперь парк с захоронениями и памятником — в черте мегаполиса), боевые вылеты и подвиги. Но краткие письма Ирине, насильно разлученным родителям даже самой трудной боевой поры дышат тем же теплом, спокойствием и любовью. В них появляется образ России, защищаемой Родины, которую он всегда пишет с большой буквы.

Родина не всегда бывает ласкова к своим сыновьям и дочерям. Сыновний подвиг брата состоял ещё и в том, что именно он один мог связывать отца с мамой, находившейся в местах не столь отдалённых, мог как сталинский сокол не только писать ей сколько угодно, но и посылать книги, вещи, а главное — деньги из своих боевых…

После заключения мама не могла вернуться в Москву и перебралась в посёлок Земетчино Пензенской области. Туда же перевезли мою старшую сестру Лиду 1924 года рождения и среднего брата Толю 1934 года рождения, (а я — 1944 года) — Толичку, как называл его в письмах Николай – через и, всё спрашивал, как он, чем занимается — «обнимите от меня особенно!». Именно восьмилетний Толя и ехал с мамой на подводе, когда им встретилась почтальонша. «Тебе письмо, Ивановна!» крикнула она и подала конверт с незнакомым почерком. Мама открыла его, прочитала бумажку и — потеряла сознание… Это была похоронка. Потом она писала командиру полка Колокольцеву, однополчанам, но в Земетчину приходили только официальные ответы.

Но мать погибшего Героя Советского Союза быстро реабилитировали и разрешили вернуться в Москву, хотя отец работал в те годы в Подмосковье, а в нашей замоскворецкой квартире жили чужие люди. Толя пошёл в 1-ый класс ещё в пензенской глубинке, потом они переехали в подмосковную Планерную, где отец работал в госпитале: «Это была рай!», — живо вспоминает брат. Лида там тоже стала работать. Потом отца перевели в Салтыковку, в Кучино, где был тоже госпиталь. Именно там я и родился, у меня в паспорте указана: Московская область. Крестили рядом, в Никольском храме. Но, когда присуждала администрация области Пришвинскую премию, мне первую премию не дали, потому что «нужна подмосковная прописка». Смешно! – через Подмосковье миллионы въезжает в мегаполис. Среди них полно литераторов, которые не знают да просто и не любят Московию, а я, составитель двухтомника «Московия» на 1500 страниц, который работал в телекомпании «Московия» и на радио «Подмосковье», автор книг «По рекам Московии», «Серебряный век Подмосковья» и других произведений о срединной русской земле – не подходил по прописке. Кстати, по иронии судьбы, мастер прозы, именем которого названа премия, — выдающийся писатель Михаил Пришвин тоже был прописан не в Подмосковье, хоть и жил в Дунине, а в Москве, в сером замоскворецком Доме писателей, рядом с которым прошло моё детство на Кадашах.

Но мы, Бобровы из рода солдат Отечества, обид на него из-за чиновников или других завихрений — не держим!

Никуда от памяти не деться,

И судьбу за то благодарю,

Что всегда

из подворотни детства

Видел Кремль,

врезавшийся в зарю.

---

Сталинские соколы, на взлёт!

Издательство «Вече», 2024

Книга известного поэта и публициста Александра Боброва посвящена и 80-летию подвига города на Неве и 80-летию подвига его старшего брата — Героя Советского Союза Николая Боброва, который пал на Лемболовской твердыне, и другим лётчикам, защищавшим ленинградское небо. Судьбы лучших представителей великого поколения осеняют неизвестные страницы семейной и державной славы, позволяют не только прочитать их признания и по-новому взглянуть на грозное прошлое, на роль Финляндии, снова перешедшей из нейтрального статуса в стан врагов из НАТО, но и осмыслить сегодняшние события, которые снова требуют от молодых поколений — жертвенности и свершений во имя Родины.

Сталинские соколы опять на взлёте и помогают вести битву с внешними и внутренними врагами, украинским неонацизмом, с оскалившимся Западом, отстаивая Русский мир на фронтах Третьей мировой войны. Книга написана публицистом и лириком, а потому многие её страницы пронизаны искренним чувством и пронзительными признаниями. Вот — одна из глав…

---

Книга будет представлена на юбилейном вечере Александра БОБРОВА 17 февраля в 16 часов
и 21 марта, во Всемирный день поэзии, на вечере «О Подвиге – в стихах и песнях»

в 18 часов
в Центральном доме литераторов,
Б. Никитская, 53

 Вход свободный