Комментариев пока нет
Мост над обрывом
Рассказ
Илл.: Художник Юрий Лихоманов
Вот колдовство воспоминаний — почему-то из, в общем-то безрадостного, послевоенного детства чаще всего вспоминается светлое. Конечно, нельзя из прошлого выбирать только хорошее, но попробуй не выбирать!
Тот мост был деревянный, с белёсыми от времени, пружинящими досками и прогнившими, замшелыми перилами. По нему пролегала дорога из нашего посёлка в город. С нашей, поселковой стороны настил моста лежал на склоне, поросшем кустами шиповника и медуницей, со стороны города мост упирался в красноглинистый обрыв. Внизу, вдоль обрыва, бежал еле заметный ручей, вспухавший только после продолжительных дождей; зато весной, когда солнце буравило заснеженный склон, ручей превращался в полноводный мутный поток, а под мостом, в узкости с наибольшей разницей высоты, бушевал настоящий водопад — гордость поселковых мальчишек. Обрыв был обращён к югу и находился под постоянным обстрелом солнечных лучей, а на дне оврага всегда стояла сырость; очевидно горячий и холодный воздух редко перемешивался, и на границе двух слоёв возникал какой-то парниковый эффект, иначе трудно объяснить, почему шиповник распускался и плодоносил необычно рано, а медуница цвела по два-три раза в год.
Когда-то в овраге под мостом обитало множество куропаток. Птицы отличались добродушным нравом и доверчивостью — случалось, даже заходили во двор и клевали зерно вместе с курами, но постепенно их всех перебили — когда мы переехали в поселок, овраг населяли одни вороны.
Тот мост был для нас, мальчишек, постоянным местом встреч — идём ли в школу, направляемся ли в лес или на озеро — встречаемся у моста; и вечера проводили около него, вдали от родительских глаз.
Все мальчишки считали мост главной достопримечательностью посёлка, излюбленным местом для игр, и только в меня он вселял страх — и потому, что выглядел слишком ветхим, и потому, что я от рождения боялся высоты. В то время я ни за что не отважился бы лететь на самолёте, не катался в городском парке на чёртовом колесе, а оказавшись в многоэтажном доме, держался подальше от окна. Я придумал определённое оправдание своей трусости — вывел что-то вроде научного положения о противоестественности всякой оторванности от земли. Кажется, я сделал это впервые в мире, но почему-то никто не оценил моего открытия.
Особый страх в меня вселяли мосты. Я никогда не видел, чтобы они рушились, но постоянно ожидал этих катастроф. И тот мост над обрывом не был исключением. Помню, мы прожили в посёлке уже месяц, а я всё не осмеливался его пройти — мне казалось, как только дойду до середины, он непременно затрещит, зашатается, и вместе с обломками я полечу вниз. Каждый раз, когда на мост въезжала машина или вступала лошадь с телегой, я ждал, что он вот-вот развалится. Когда мы ходили в лес за грибами, все ребята спокойно проходили настил, но я выдумывал смехотворные предлоги и лез через овраг. В конце концов эти увёртки разоблачили, и ребята стали откровенно смеяться надо мной; я остро переживал насмешки, но ничего не мог с собой поделать.
Однажды в посёлок приехали отдыхающие из города, и вечером у моста появился новый мальчишка, долговязый, остроносый, с копной светлых волос. Его звали Колькой. Общительный Колька быстро вписался в нашу компанию, больше того, благодаря своей великолепной фантазии сразу выделился в лидеры. До него всё наше времяпрепровождение сводилось к набегам на чужие сады, стрельбе из рогаток, писанию угрожающих записок пугливым старушкам и прочим бездарным проделкам (наших талантов только на это и хватало). Колька придумал массу интересных занятий: предложил перегородить ручей и в образовавшемся водоёме кататься на плоту, научил нас делать планеры и пускать их с обрыва — чей улетит дальше.
С появлением Кольки наша жизнь приобрела новый смысл; я даже подумал, что на свете и не может быть ничего более увлекательного, чем подобные занятия. Но вскоре Колька доказал — есть вещи намного важней.
Как-то я пошёл в лес срезать прут для лука; преодолев овраг, прошёл поле гречихи и очутился на опушке леса, где росли кусты орешника. Срезав самую гибкую ветку, я направился к посёлку, по пути то и дело выгибая прут, представляя будущее оружие. Неожиданно около моста я увидел Кольку — он стоял перед этюдником на треноге и что-то рисовал, и был настолько увлечён, что не заметил, как я очутился за его спиной, а когда заметил, не удивился и сразу ввёл меня в художническую атмосферу.
— Так, пространство обставили, накидали где что. Теперь схватим общую цветовую гамму, — пробормотал, давая понять, что воспринимает меня как соучастника творчества.
На картоне скудными изобразительными средствами, всего одной коричневой краской был нарисован обрыв, мост, наш посёлок... Но тут же, размешав на палитре краски, Колька начал класть широкие яркие мазки, и на моих глазах рисунок расцветился, расплывчатые контуры приобрели законченные формы. Это было настоящее волшебство.
Кольку всё больше охватывал азарт: словно фехтовальщик, он то делал выпад к этюднику и наносил кистью очередной мазок, то отскакивал и, наклонив голову, сосредоточенно рассматривал своё произведение, и всё время морщился.
— Не то, не то, — бормотал и мучительно искал новые цветовые решения.
Наверное, всё это длилось около часа, не меньше, но мне показалось — прошло всего несколько минут. Наконец Колька вздохнул, отложил кисть и устало произнёс:
— Ну вот теперь вроде получилось, как думаешь?
Он хотел услышать отзыв о своей работе, но я не смог выразить восхищение — только кивнул и еле слышно выдавил:
— Похоже!
Через некоторое время я очухался, разговорился и как-то само собой у меня вырвались слова о том, что всё же он, Колька, мог бы красить и поаккуратней. Окончательно придя в себя, я обнаглел и сделал Кольке критическое замечание по поводу его слишком разноцветных домов и невероятно огромных деревьев.
— Этого ведь нет, разве ты не видишь? — возмущался я. — Так не бывает!
— Не бывает, — согласился Колька, убирая этюд. — Но ведь так красивей. Художник ведь не фотограф, он рисует так, как хочет чтобы было.
Он вскинул этюдник на плечо, и мы пошли к посёлку.
— Представляешь, как было бы красиво, если бы дома в вашем посёлке раскрасить в разные яркие цвета... И сараи, и заборы... Вот было бы весело!..
Тот огненно-памятный день стал значительным событием: предельно ясно Колька объяснил мне основы живописи и так сумел увлечь меня, что за разговором я и не заметил, как мы прошли мост.
Искусство оказалось сильнее врождённого страха, оно навсегда сломало барьер трусости перед реальными мостами и, главное, излечило меня от нерешительности. Мосты стали для меня некими символами — переходами в новую жизнь. Повзрослев, я с невероятной лёгкостью переезжал на новое местожительство, устраивался на новую работу, заводил всевозможные знакомства и менял увлечения — как бы безбоязненно проходил невидимые мосты.
Иногда мне кажется, что вообще вся моя жизнь по сути дела — длинный мост: временами — величественный пролёт без опор над цветущей равниной, то вдруг — зыбкая шаткая стлань над топью неведомой глубины — всё зависит от житейских радостей и болей в то или иное время. Но что немаловажно — в юности этот мост казался бесконечным, уходящим в высь, в зрелости я заметил — мост выпрямился, местами даже снижается, а по сторонам нет-нет да мелькнёт знак, извещающий о том, что каждая дорога когда-нибудь кончается; теперь, под старость, я чётко вижу — мост стремительно уходит вниз и где-то там, в тумане низины, ещё не видится — только угадывается — последний пролёт и зияющая за ним пустота.
Ну, а начинается мой жизненный мост с того — над обрывом. Именно на том мосту я сделал немало значительных открытий (кроме положения о заземлённости). Например, познакомился с мальчишкой, который не говорил ни одного слова правды, причем врал со всё возрастающей мощью и, помнится, даже его родители с трудом представляли, что в конце концов получится из этого маленького чудовища.
Он был плотным подростком с прыщавым лицом, на котором постоянно играла хитрая ухмылка — она исчезала только когда он начинал говорить — в эти минуты его лицо выражало полнейшую серьёзность — на неё все и покупались. Его звали Эдик. Он жил недалеко от посёлка в заводских домах со множеством лестниц на «чёрные ходы». В день нашего знакомства я начал было рассказывать, как мы возвели плотину и сколотили плот, но Эдик перебил меня:
— Мы с отцом построили лодку и плавали по Волге.
Я попытался рассказать про Кольку, но он сразу нагловато махнул рукой:
— Я в прошлом году закончил художественную школу. Мои работы сейчас в Москве на выставке.
Заметив мою растерянность, он победоносно хмыкнул и ошарашил меня ещё больше: сообщил, что учится на одни пятёрки, является первоклассным спортсменом и обладателем кое-каких морских сокровищ. Под конец, чтобы окончательно доконать меня, он обещал назавтра продемонстрировать своё богатство и подарить одну из морских раковин. Я его не просил, он сам предложил. По нашим понятиям это выглядело невероятной щедростью, почти наградой, и я почувствовал — здесь что-то не то, но у меня ещё не было оснований ему не верить.
На следующий день, совершенно забыв о своём обещании, Эдик выдал мне очередную порцию похвальбы, заявив, будто знаком со всеми знаменитостями города, после чего его ухмылка уже перемежалась едким смешком. В какой-то момент я осадил его и напомнил про раковину. Он, не моргнув, пообещал подарить её через два дня.
Но два дня растянулись на неделю, потом на месяц, и всё это время, выслушивая ложные обещания, я поддакивал ему, как бы позволяя себя дурачить; на самом деле с любопытством ждал, куда его заведёт враньё.
Вскоре я заметил, что он врёт не мне одному. Стоило кому-нибудь из ребят заикнуться про книгу, которой нет в школьной библиотеке, как он тут же, с полнейшей невозмутимостью, объявлял:
— Чепуха! У меня их несколько штук. Завтра дам.
И не давал.
Бывало, сидим на «чёрном ходу», а он заливает что-нибудь вроде того, что знаком с полярными лётчиками. Если кто-нибудь из ребят подозрительно разглядывал его или, чего доброго, хихикал, он распалялся и загибал ещё похлеще. Казалось, он просто-напросто издевается над нами, принимая за дураков. Это было какое-то патологическое враньё с определённым садистским уклоном, какое-то идиотское самоутверждение. Надо отдать ему должное — он никогда не повторялся, то есть был неистощим на выдумки.
После того, как Эдик обманул меня с раковиной (которую, ясно, так и не подарил), я перестал воспринимать его всерьёз и много раз собирался высказать ему всё, что о нём думаю, но так на это и не решился — в то время мать постоянно внушала мне, что «худой мир лучше доброй ссоры», и этим сомнительным правилом я руководствовался довольно долго.
Вскоре семья Эдика переехала в новый район, и больше мы не виделись.
Мы встретились через много лет, когда я был в том городе проездом; встретились случайно, около гостиницы, в которой я остановился. На нас обоих годы наложили след — мы с трудом узнали друг друга. Он отяжелел, стал внушительных габаритов, едкая ухмылка уступила место вполне доброжелательной улыбке, в движениях появилась неторопливость, уверенность. Он неподдельно обрадовался нашей встрече, предложил зайти в кафе «отметить событие» и, когда мы сели за стол, рассказал о себе.
Он работал инженером, был женат, имел сына; причём, как объяснил, женщины от него всегда шарахались, только одна считала талантливым — на ней он и женился.
После первого стакана вина он вдруг засмеялся.
— Знаешь, что сейчас вспомнил? Каким я был в детстве вралём. И как вы меня терпели?
Я ответил расплывчато, в том смысле, что в детстве все мы были хороши — не в одном, так в другом.
После второго стакана он расхохотался.
— А всё же, скажу тебе, моё детское воображение пошло на пользу. Я иногда пишу рассказы. Фантастические. Пару даже напечатали в одном журнале, — он подмигнул мне, и я не понял — говорил ли он правду или шутил, или от вина его занесло, и он попросту врал, точно так же, как мальчишкой когда-то.
После третьего стакана он внезапно стал серьёзным.
— Недавно закончил роман. Хочу послать в центральное издательство.
Это сообщение меня насторожило; я подумал: «Неужели его детская патология пустила корни? Неужели он так и не вышел из образа, только его фантазия стала посолидней?». Но я ошибся.
Из кафе он повёл меня к себе и по пути пересказал содержание романа, а дома подарил журнал с рассказом и сделал надпись: «Другу детства от бывшего трепача, с самыми добрыми пожеланиями».
(Окончание в следующем номере).
Леонид СЕРГЕЕВ
Комментарии:
Статьи по теме:
Авторизуйтесь, чтобы оставить комментарий