Комментариев пока нет
Крупицы правды. Фёдор Савостьянов
Сыны Отечества
Я никогда не общался с ним. Не видел его картин. Не бывал в его мастерской. Даже не подозревал о существовании этого замечательного художника, пока однажды, после церковной службы, на опустевшем дворе, ко мне не подошла молодая, удивительно красивая женщина, и спросила:
— Вы писатель?
Я невольно кивнул.
— Мне рассказал о вас священник. Я прихожанка храма, но бываю здесь редко, — живу далеко. Давно хотела подарить вам альбом моего отца. Он был художник. Реалист. Дружил с Валентином Михайловичем Сидоровым, братьями Ткачёвыми. Прошу вас, примите этот подарок, — и протянула альбом.
Перелистывая его страницы, я невольно поразился пейзажам: залитые солнцем луговины, тихие водные затоны и тут же бесценные фронтовые зарисовки и картины на военные темы.
— На фронт добровольцем ушёл. В семнадцать лет. Детдомовец, — услышал я.
На колокольне, рядом с нами, звонарь ударил в большой колокол, и мелодичный звук его медленно заполнил окрестность. И вновь стало тихо.
Мы продолжили начатый разговор. Поговорили об отце прихожанки, неравнодушной (это чувствовалось) к живописи; о нашем храме, одном из старейших в Замоскворечье; о священнике, познакомившим нас. Наступило время проститься, но Анастасия (так назвалась прихожанка) явно хотела добавить ещё что-то.
Наконец, преодолев себя, сказала:
— Хотела попросить вас написать об отце. И не потому только, что он мой отец…
Отказать ей я не решился. Да и увиденные работы Фёдора Васильевича Савостьянова (1924—2012) заинтересовали меня.
Картины художника смотрите здесь
Прощаясь, спросил, не сохранились ли его дневники, письма или какие-либо заметки о живописи. Мне обещали найти всё нужное.
Через несколько дней я получил обещанное и, записанные на магнитофонную ленту, воспоминания художника…
Ещё у церкви, листая страницы альбома Федора Савостьянова, невольно отметил его чудесные пейзажи. Похоже, он очень любил писать отраженное в воде небо. Делал это быстро, с легкостью и стремительностью.
Тогда же бросилось в глаза, солнечные этюды и пейзажи писались в 50-е годы и почему-то куда чаще, чем сцены времён войны. А ведь художник прошел по её дорогам немало; воевал под Сталинградом, в Донбассе, где наши солдаты дрались за каждый бугор, за каждую сопку, схватывался в рукопашном бою с мадьярами в Будапеште, освобождал Чехословакию. По своей отчаянности был «всегда впереди всех». И всё же военная тема появилась в его работах лишь с начала 70-х годов. На то, похоже, были причины. Осмелюсь высказать свое предположение.
Помню, в давнюю пору, один фронтовик, в разговоре со мной, обронил фразу: «Никогда не верь, когда говорят, на войне не страшно. Страшно. Страшней не бывает». И больше о войне никогда не заговаривал. И не только он. Это многие замечали. Минувшее, думается, всё же никем не забывалось. Просто увиденное и пережитое требовало своего осмысления.
Мог ли забыть Федор Савостьянов, как ребятишек из его деревни фашисты переодевали в немецкую форму и заставляли рыть окопы, чтобы русские солдаты убивали своих. А трупы наших солдат, плывущие по Волге, которые он видел. А мог ли забыть он, как на его руках умирал капитан Рибалевский, спасший художника от неминуемой беды в трудную минуту. («Это было в Австрии, снайпер его прострелил, и я повез его в госпиталь. У него всё время грудная клетка кровью наполнялась, её непрерывно откачивали и вливали заново. «Жить так хочется», — говорил он. Чувствовал, что умирает. Я подавал ему воды, всю ночь был с ним. Он мучился, и утром они ему вкололи обезболивающее в позвонок, он вздрогнул и умер. Я вышел, лег под машину и уснул. Меня искали, ругали, а я спал…»).
А сотни погибших бойцов, которых видел вокруг, в степи, когда шёл в атаку. («Помню своё первое ощущение, от земли оторваться было невозможно. Вокруг стрельба, всё свистит. Вдруг команда: «Встать!» и никто сразу не встает. Тогда командир кричит: «Коммунисты, комсомольцы, встать!» И тогда я вскочил как пружина. Я первый и последний раз такие слова слышал. Я встал и побежал, и не стал на других оглядываться. И стал стрелять. И впервые увидел, как убегает фриц, а свой автомат он держал подмышкой и стрелял назад, а бежал вперед…»).
Во время войны рисовал, где мог, кода выпадало время. Оставшийся, Божией милостью, в живых после третьего, очень тяжёлого ранения, вернувшись на родину, он, по-человечески, радовался жизни. Радовался, что видит чистое небо, ходит по густой траве, слышит пение птиц. Мысли о войне не оставляли его долгие годы, о чем говорят карандашные наброски тех лег.
В 1948 году, окончив с отличием Одесское художественном училище, Федор Савостьянов поступил в Институт живописи, скульптуры и архитектуры им. И.Е. Репина. Это была удача, подарок судьбы. Его учителем стад художник-реалист и прекрасный педагог Борис Иогансон. Он привил им чувство цвета, цветового тона, одухотворяющего произведения. Справедливо его утверждение, что живописец не должен подходить к цветовому решению как к светофору с тремя цветами, но «обязан видеть, чувствовать и применять цвет в различных его модуляциях…»
В 1954 году Федор Савостьянов с отличием закончил Институт живописи, скульптуры и архитектуры. На «отлично» была оценена работа художника «На колхозной пасеке». При определенной тематической заданности дипломов той поры выпускник создал не постановку, а очень естественную сценку с разнообразными живыми характерами людей, органично включенных в природную среду. Уроки Иогансона не прошли бесследно…
В пережившем блокаду Ленинграде жизнь возвращалась в привычное мирное русло. Заметно менялось выражение лиц у людей. Менялись сами мысли. Бросалось в глаза множество ребятишек, гуляющих с родителями в садах и парках города. В те годы Ф.В. Савостьянов пишет картину «Детский сад» (1951), экспонированную на Всесоюзной художественной выставке. Она получила известность в масштабах всей страны и принесла художнику всесоюзную славу. Вдохновленный успехом (думается, это так), пишет он следом, картины «Школьники на колхозной пасеке» (дипломная работа, 1954), «Воробушки» (1955), «Лето» (1957)…
Казалось, художник нашел свою тему для творчества. Детей он любил. Хорошо знал их психологию. Знал с той поры, когда десятилетним мальчишкой, забрав с собой младших брата и сестрёнку, покинул родное село и подался в город, в детдом. Ему очень хотелось помочь матери, которую сильно любил. После убийства бандитами отца, она, в те голодные тридцатые годы, не могла прокормить шестерых детей. («Мы. питались, пока были птенцы. Возле пруда росла дубовая роща. Прилетали грачи, вороны. Я в семье лазил по деревьям лучше всех, как обезьяна. И вот Андрей и Тимоша (старшие братья) брали дерюгу (домотканое полотно) и держали внизу, а я находил гнезда и бросал им яйца. Так мы и выживали. Мама продала всё, что можно было продать, обменяла всё, что можно было обменять. Но еды не хватало. Мы, дети, ходили по полю, собирали колоски. Потрешь колосок и зернышки съешь, но нас гоняли с этих полей. Надо было спасаться. И вот, в один день, когда все ушли на работу, я взял младшего брата и сестренку и уговорил их пойти со мной на станцию. Пешком надо было пройти километров семь. Сестренку, ей не было и шести, я нёс на плечах. Пронесу немножко, присядем, отдохнём и опять в путь. Когда пришли на станцию, посадил их на скамью, а сам пошел к начальнику и сказал ему, что родители не знаю, куда делись. Он нас посадил на первый же поезд, идущий в Николаев. Часа через два приехали туда. Это было недалеко от наших мест и нашей станции — километров сто. Но дальше деревни мы никогда нигде не бывали. И новые места показались нам интересными. Голодные принялись мы бродить по зелёным уютным улочкам. Нас заметила какая-то женщина. Хотела сестрёнку взять к себе в дочери, но я сказал: «Нет, у тебя есть мама».
Я был без рубашки. Отдал её сестренке, так как было уже прохладно. Остался по пояс голый. Та женщина, которая хотела забрать мою сестренку, вынесла мне теплую красную майку. Я надел её и мне сразу стало теплее. Потом нас подобрали милиционеры и отвели в своё отделение. Принесли нам котелок еды, накормили, начали расспрашивать, кто мы и откуда, а потом отвезли в приёмник детского дома. Там нас вымыли, вычистили. Сестрёнку забрали в другой детский дом — дошкольный, — ей ещё мало было лет, а брат остался со мной. Я бы удрал. Мне страшно не нравился высокий забор вокруг приёмника. Я даже залез на дерево, чтобы увидеть, куда бежать. Но когда услышал, как внизу сказали; «кто хочет в школу, становись», быстро спустился и встал рядом с ребятами.
И началась новая жизнь. Сперва она мне, признаюсь, не очень нравилась. Неуютно было. Одна кровать на двоих и одно одеяло на двоих. Приходилось мёрзнуть. Но потом навели порядок, кружки школьные появились, и я записался в художественный…».
И всё же главная тема, вызревшая, казалось бы, сама по себе, открылась Федору Савостьянову и захватила его. «Воспоминания о войне для меня неотделимы от мысли о том, что судьба наградила меня самым дорогим: она даровала мне жизнь и возможность рассказать об этой жизни в своём творчестве…». Прочитав эти дневниковые строки, я вдруг несколько по-иному взглянул на картины Фёдора Савостьянова «Между боями» (Затишье) 1957 г.; «В медсанбат не дошли» (Подсолнухи) 1974 г.; «Освобождение!» 1975 г. Думается, художник высказывал свое понимание, свое видение и свое суждение о войне. Он не писал батальных сцен. Чурался пафоса. Он писал жизнь человеческую на войне. «Мне хочется перенести на полотна всё таким, как было на самом деле, — говорил он, — люди не были великанами, и кровь не такой эффектной, она быстро чернела, запекалась, смешивалась с землёй. Пусть мой вклад в искусство невелик, пусть он будет лишь маленькой крупицей, но крупицей правды. После войны мне хотелось думать о мире, но я не мог уйти от памяти войны, те годы всегда со мной…».
Воссозданные Савостьяновым картины войны — не безмолвны. Они — свидетельство мысли художника и как нельзя более перекликаются с размышлениями Достоевского, Гончарова и Лескова об исторической судьбе России. Это, могу сказать, бесценные крупицы правды нашей истории.
Есть у Федора Васильевича Савостьянова картина «В медсанбат не дошли (Подсолнухи)», которую я бы назвал главной русской картиной о Великой Отечественной войне. По своей правдивости, настроенности она напоминает прозу «деревенщиков» Василия Белова, Валентина Распутина, Александра Яшина… Она потрясает. Изображённая художником реальность, страшная сама по себе, становится ещё и символом того, что несла в себе война. И два распростертых на пыльной дороге солдата, и опалённая земля, уходящая к дальнему горизонту, и сломанные подсолнухи — всё это сжимает сердце, рождает боль, чувство сопереживания. Сюжет из жизни. Но ты явно ощущаешь присутствие автора в картине. И, думается, не случайно. Ведь однажды и сам художник мог не дойти до санбата и встретить смерть на дороге.
Не свидетельство ли тому рассказ Федора Васильевича, записанный на магнитофонную ленту?
«18 ноября 1942 года нас, новобранцев, прозанимавшихся всего полтора месяца в Астраханском пехотном училище, направили по дороге от Астрахани до Элисты на сближение к нашим войскам. Зимнего обмундирования у нас не было. На нас были только пилотки, а уже пошёл мокрый снег, стало холодно и нам сказали: «утепляйтесь, кто как можете». А вокруг, в степи, стояли скирды — склады бараньих шкур.
И тогда мы взяли эти сухие, не выделанные шкуры, и стали обматывать ими себя. Кто не ленился, те даже шили что-то похожее на шапку.
19-го ноября нас уже подогнали к машинам и спрашивали наши размеры; всем выдали фуфайки, шапку и рукавицы с пальцем для стрельбы, и, по-моему, были ещё портянки. Тогда все эти шкуры мы сбросили в кювет и переоделись. И стали похожи на солдат! И пошли в наступление. Ночью пошли. Немцы закрепились тогда в городе Яшкуль.
Такой адский огонь был, которого я больше не встречал. Трассирующие, светящиеся пули, словно огненные голубые ленты тьму пронзали. До сих пор помню. Из крупнокалиберного орудия лупили, из пулеметов, из винтовок. И минометный огонь был, и артиллерийский… Страшно было, просто жуть. Но я уже так посчитал: приказ есть приказ, и ты должен идти. Знал, не дойдём. Уверен был, и я не дойду. И всех убьют, если сейчас не скомандуют броситься на землю. Иду и думаю; «Интересно, в последнее мгновение, что мне покажется, когда попадёт пуля? В сердце — значит, сразу… А если ранен?!»
А вокруг бойцы кричат, падают убитые. И вдруг команда: «Ложись! Окопаться!» Какое окопаться… Землю не продолбить. Верхний слой затверделый. К счастью, всегда с собой была лопата, насаженная на нечто, напоминающее тяжёлый металлический ломик. Но тут я без лома пробил ямку небольшую, потом откалывал, откалывал. Подобие такой щели, вроде, сделал. Но разве можно под огнем, саперной лопатой всё устроить. Вещмешок снял и положил рядом. А там у меня еще была с собой бумага, ватман хороший… Ещё в Астраханском пехотном училище встретил одного из учеников Одесского художественного училища. Он говорит: «Хочешь, бумаги тебе дам?» А он уже бывал на передовой. Я же тогда только подал заявление, чтобы на фронт добровольно пойти. Узнал он об этом, говорит; «Дурак, сиди! Уцелеешь». Вот так. И вот эту бумагу (она длинная была) разрезал я надвое, скрутил в рулон, сравнительно небольшой и в вещмешок. А когда обстрел усилился, пробило мой рюкзак и мне спину прошило.
Чувствую, пока есть силы — надо выползать из огня. А снег по лицу бьёт. Прополз, не знаю сколько, вытянул из вещмешка диплом об окончании десятилетки во время войны (в Черном Яру я закончил). И когда полз, потерял это всё, как потом выяснилось. Прополз, сколько можно, чувствую, дальше не могу — боль адская. И хотя устал сильно, понял, больше не лягу. Если лягу, не смогу встать — такая нестерпимая боль. Но всё же поднялся. Вертикально, стою — нормально. Одну перчатку уронил, пытался присесть и достать — и не достал. Не смог боли вытерпеть. Но винтовку не бросил, иду с винтовкой. И тут солдат один меня по имени зовет. Весь замотанный, ещё и нога ранена у него. Он идет, «шкандыбает», не на что опираться. Говорю ему: «Винтовку возьми как опору себе под правое плечо, а левую руку мне клади на плечо». Мне важно лишь не согнуться, и идти. И он положил руку, и мы вдвоем уже пошли более-менее.
Тут кричат на нас: «Ложись! Не демаскируй! Не демаскируй!» То есть: «Не выдавай нас. Немец рядом». Но нам уже было не до этого. Мы уже знали, что не в состоянии лечь. И пошли в тыл. Пришли… Спрашиваем: «А где наша санчасть?» А нам говорят: «Слышишь. верблюд кричит? Это прямым попаданием в нашу повозку санитарную попало. Сестру убило, и верблюд раненый кричит». Жалобно-жалобно. Пошли мы дальше. Думаем, может, наткнемся на дорогу какую-нибудь. И вдруг увидели её. Она более чёрная была, потому, что машины по ней ходили или ещё что-то. На ту дорогу, обессилев, мы и упали. Он мне говорит: «Задавит нас». А я ему: «Бог с ним. Ну, задавит, так задавит. А может, и не задавят». И чувствую, сон накатывает, и вроде как тепло по телу растекается. Через какое-то время полуторка едет. Не знаю, сколько мы в таком полусознательном состоянии оба провели. Как сквозь сон вижу, подъезжает машина. Нас берут в кузов. Так и попали в медсанбат…».
Среди многочисленных картин на военную тему у Ф.В. Савостьянова есть одна, которая называется «Душа солдата». В только что освобожденной деревне два бойца кормят маленьких ребятишек, накрыв их шинелью. Простой сюжет. Ничего непривычного. Сам Фёдор Савостьянов делал так много раз. Однако и здесь невольно ощущаешь присутствие художника. В фигурках ребят, нахохлившихся, как воробьи, сквозит и его собственное детство.
В деревне ходить в школу было далеко. Бегал он обычно босиком, а зимой обвязывал ноги тряпками. Учительница, правда, очень жалела его и оставляла всегда местечко у печки. Учиться Фёдору с малых лет очень хотелось. Даже в школу пошёл на два года раньше. Школа была обыкновенной хатой. Всего два класса. В одной половине хаты учились малыши, в другой — старшие ребята. И была там учительница, молодая девочка — Дора Антоновна. Очень она любила своих учеников, и ребята были к ней расположены. И вот как-то Дора Антоновна пришла к отцу (он жив ещё был) ремонтировать свою обувь. Отец был мастер на все руки. Всё сам умел делать. Семья была большая, и надо было её кормить. Отец принял заказ и спрашивает Дору Антоновну: «Ну, как там Федя?» А она ему отвечает: «Ничего, успевает, как все». И пауза наступила. А Фёдор здесь сидит, разговор слышит. «Вот только бывает, когда забудется, поёт или свистит на уроке». «Когда же я свистел?» — думает мальчишка. Он и позже понять этого не мог. Впрочем, это же деревня. Тишина. Вокруг степь… Весной жаворонки слышны на улице. Окно одинарное, звук слышен. А он у окна сидел. А жаворонков заслушаешься, забудешься и сам петь начинаешь. Было же такое. Так и закончил первый класс, а во второй класс уже не в чем было ходить. И отца уже не было. Обматывал тряпками ноги и веревкой сверху привязывал. И бегом в школу. А потом Дора Антоновна подарила ему туфли. А он всё так же обматывал тряпками ноги, но уже вставлял их в туфли. Так они не мерзли…
Ах, Дора Антоновна, Дора Антоновна, добрая душа, Царствие тебе Небесное. Не будь её, не будь сердобольных милиционеров в Николаеве, накормивших ребят-беглецов, таких же, как изображены на картине, не отведи они их в детдом, где директором оказался Григорий Васильевич Жуков, который первым заметил склонность Фёдора к рисованию и принялся, как мог, помогать ему, неизвестно был бы тогда на свете художник Фёдор Савостьянов.
Любовь к правде всегда отличали русского человека. Невольно думаешь об этом, слушая рассказы Фёдора Савостьянова, записанные на пленку. Они бесхитростны, но, слушая их, забываешь обо всём, подчиняясь правде повествования. Недаром же говорят, живая душа притянет каждого. Включу магнитофонную ленту. Послушайте сами:
«…Когда раненых отпускают из госпиталя, формируют запасной полк и двигают его к фронту. Где больше людей, туда и двигают. Таганрог был ещё у немцев. И мы эшелоном. передвигались к фронту. И вот наш эшелон остановился. Просто в поле. Была весна, тепло, блаженство. Вдруг слышу выстрел. Было заминировано где-то, но вроде никто не пострадал. Потом мы остановились в каком-то населённом пункте. Народ был голодный. И смотрю, женщины на столах (видимо, раньше здесь был базар) разложили картошку, ещё что-то. Может, обменивали их на мыло или ещё на что. Вдруг появились вооруженные люди, наши солдаты, может быть какой-нибудь заградотряд. И эти вооруженные люди стали разгонять этих женщин. И за что? Ну, подумаешь, кто-то что-то поменяет. А мы ехали на фронт и тыловых не очень любили. Так мы бросились, разоружили, поддали им (смеется). Командир полка как увидел это, так сразу закричал: «По вагонам, по вагонам!» Мы быстро в вагон и нас оттянули с этого пункта, чтобы мы больше не вмешивались…».
Добродушие и всепрощение угадываются в его словах. И о чем бы не начинал он говорить, чувствуешь его чистую душу.
«…Лопата сапёрная, две гранаты у каждого, один пулемет Дегтярева, с круглым диском, да ещё шесть дисков запасных, всё это мы носили с собой. Был также тяжёлый вещмешок с патронами. Было очень тяжело идти с такой ношей, и вот я немного отстал и пристроился к отряду, который вёз пушку. Я повесил на неё свой мешок, а потом и винтовку, и шёл сзади. Шёл и дремал. Это было блаженство. При первой же остановке в каком-то населённом пункте (это было в калмыцких степях) я зашёл в первую же избу, а там меня встретила женщина. Увидела меня и всплеснула руками: «Уже и дети воюют». Мне тогда не было и девятнадцати. Я ещё был щуплый. И вот, когда она меня пожалела, а я был такой уставший — мы не спали несколько ночей, только в открытом поле я сам себе делал ямку, клал в неё травы какой-то, сверху закрывались плащ палаткой и так спали. И когда она меня пожалела, мне вдруг так стало жалко себя, что я чуть не заплакал. Но там был дед, и он, когда услышал причитания, сказал, что-то вроде «солдат всегда солдат», приободрил меня. Я снял сапоги, одежду и ничего не спросив, ни воды, ни одежды, залез на печку и провалился, — уснул. Наутро проснулся, солнце в глаза. Они достали арбуз из подвала. Вроде бы арбуз был соленый (это был ноябрь) и какой-то еды. Накормили меня. А я достал из своего вещмешка краски и альбом из Одесского художественного училища и нарисовал портрет этого деда. Женщина было очень довольна портретом. Они были русские. Всё, что я взял с собой из училища на фронт, я оставил у этих стариков, кроме ватмана. Не хватило сил бросить его, так дорого он нам доставался…».
В семидесятые годы Фёдор Савостьянов поселился в глухой деревушке Раданке, в Тверской губернии. Места окрест великолепные. Леса, река, грибы, охота. Ежедневно, зачастую до восхода солнца, выходил он с этюдником из избы и проходил иногда десятки километров, чтобы найти близкий по настроению живописный мотив. Окрестности Раданки стали со временем особенно дороги ему и вошли в большинство его пейзажных работ. Возможно, там пришло осознание того, что русская деревня есть основа жизни русского государства. Именно здесь, в Раданке, в 1975 году, Ф.В. Савостьяновым была написана картина «Освобождение». Сюжет, на первый взгляд, прост. В освобожденную русскую деревню вошли наши солдаты. На руках у одного из них мальчик, прижавшийся к нему. Рядом женщина, вылезающая из погреба. Типичное, казалось бы, явление военной поры: освобождение русской земли от немцев. Но, думается, здесь, по воле художника, прозвучало и нечто другое — иная правда о минувшей войне.
Перед войной, во время разработки нацистскими идеологами «восточной территориальной политики» будущего Великого Рейха решался, в частности, вопрос о проведении планомерной политики народонаселения и народоистребления. Да-да, именно народоистребления. «Огромную опасность для белой нордической расы, — утверждали «идеологи», — представляет высокая биологическая плодовитость восточных славян, которые подобно всем неполноценным народам, восполняют недостаток качества избытком количества, то есть заставляют своих женщин чаще рожать… Поэтому стоило бы освободить славянских крестьян от земли, сделать их батраками, чтобы снизить их плодовитость. Следует передать сельскохозяйственные угодья преимущественно в руки немецкого господствующего класса. Только немцы должны быть крупными землевладельцами на всех восточных территориях. Крестьяне иноплеменного происхождения должны снова стать работниками, странствующими батраками (также и на землях Рейха)… Наша первая задача — подорвать славянскую плодовитость… Мещан следует искоренять так же, как и пролетариев…».
Читая эти строки, понимаешь, какой глубокий смысл может быть заложен в картине Фёдора Савостьянова «Освобождение»: ведь русские солдаты спасали не только мальчика и старую женщину, они совершали в ту пору нечто большее –
они спасали от истребления славян, населяющих исстари Европу.
И спасли их. Такова была их истинная христианская миссия.
Посмотрите внимательней на работы Фёдора Савостьянова, и вы откроете для себя глубочайшего художника России.
Как же горевал весь детдом, когда, в 1942 году, пришла похоронка на Фёдора Савостьянова. Как все оплакивали своего художника! И что творилось в детдоме, когда уже после войны взлетел по лестнице кто-то очень знакомый, весь в орденах и медалях, и по старой привычке с лихим гиканьем съехал по перилам вниз. Как все дети бросились к нему! Не промыслом ли Божиим возвращён был к жизни художник, которому суждено было привнести в национальное искусство бесценные крупицы правды.Комментарии:
Статьи по теме:
Авторизуйтесь, чтобы оставить комментарий