Поджигатель

Ямиль Мустафьевич Мустафин родился 20 мая 1927 года, в деревне Усманово (ныне Новоусманово, Чишминского района, Башкортостана) — башкирский и советский прозаик, переводчик. Член Союза писателей СССР (с 1971 г.) и высшего творческого совета Союза писателей России, президиума Литфонда Союза писателей. Заслуженный работник культуры Башкирской АССР. Почётный гражданин города Тайшета.
Яне помню, кто привел меня в Тайшете в первый класс татарской школы. Но на всю жизнь запомнил красивую, черноволосую, с румянцем во всю смуглую щеку учительницу. Чёрные, казавшиеся без зрачков, глаза излучали холодный блеск, хотя яркие алые губы всегда были улыбчивы.
Школа — обыкновенная бревенчатая изба с двускатной, крытой дранкой крышей выходила четырьмя окнами на Татарскую (так называлась улица, где в основном жили татары, поселившиеся здесь ещё с дореволюционных времён).

В небольших школьных сенях сушились дрова, там же была раздевалка — мы вешали одежду на костыли, вбитые в стены. Отсюда же, из сеней, топилась большая, в полстены, печь.
Огромный школьный двор, огороженный жердями, как на поскотине, летом зарастал травой-муравой в дальних углах, наводя на нас страх, шумели непроходимые заросли бурьяна и в рост человека крапива.
Возле калитки, сколоченной из жердей, метрах в двадцати прикорнула другая избёнка — жилище сторожихи Махиры-апы. Домик этот очень напоминал таёжное пристанище охотников: пологая крыша, два оконца-бойницы едва пропускали свет, двери были настолько низки, что мы, дети, свободно доставали до верхнего косяка.
Махира-апа мне казалась пожилой, может, оттого, что была худа, молчалива, хмура...
Муж её Акрам-абый напоминал сказочных разбойников: тяжёлая вразвалку походка, могучая сутуловатая спина, огненно-рыжая борода, такого же цвета кустистые брови, длинные, до колен, лопатистые руки выделяли его среди всех мужиков... От старого полушубка пахло кислой овчиной. Мы, мальчишки, очень боялись его рыжих из собачьего меха унтов и строили разные домыслы. Одни говорили, что унты Акрама-абыя летом превращались в шикарные ботинки, такие продавали в торгсине напротив церкви, где за золото можно было купить что душе угодно — муку-крупчатку, конфеты вплоть до шоколада, бархат, китайский шёлк. Другие ребята клялись, будто видели, как Акрам-абый скользил в унтах по глубокому снегу, как на лыжах, третьи божились, что были очевидцами, когда Акрам-абый надел унты и сразу же стал невидимкой. Тут уж я вступал в спор и доказывал, что невидимками становятся только люди, имеющие особые шапки-невидимки, а унтов-невидимок во всем белом свете нет. Но моих приятелей невозможно было переубедить, ведь они жили рядом с Акрамом-абыем, а я возле лесопилки, верстах в двух от школы...
В той татарской школе в одной комнате сразу шли уроки четырёх классов: по правую руку от учительницы сидели первоклашки, второй ряд — второклассники и т.д.
Я сидел в первом ряду на предпоследней парте, через три ряда — в третьем классе сидела моя сестра Хамида.
Не знаю уж как, но, наверное, Амина-апа справлялась со своими обязанностями, ведь дети учились и переходили из класса в класс. Пожалуй, и я бы окончил четыре класса татарской школы, а там бы выбрал (судьба бы выбрала!) стезю непредсказуемую, если бы не случай.
Приближался конец первой четверти. Морозы стояли трескучие. Окна класса заглыбились льдом, с обшарпанных подоконников в бутылки по тряпицам стекала вода, хотя к печке, вытертой нашими спинами до красных кирпичей, невозможно было прикоснуться, настолько она была горячей...
В тот день Амина-апа устроила контрольную работу по арифметике третьему классу, мы, первоклассники, считали на палочках (у каждого было по сто штук): прибавляли — отнимали, отнимали — прибавляли. И тут сестра шепнула: сколько будет четыре взять семь раз? Я быстренько разложил семь куч по четыре палочки, сосчитал и, наверное, от радости громко сказал: «Двадцать восемь». Сестра кивнула, мол, понято. Я был на седьмом небе от счастья. Ведь впервые в жизни я выручил сестру!
Глаза мои сверкали от благодарного взгляда сестры, счастливая улыбка не успела сойти с лица, как что-то тяжёлое и тупое обожгло голову, оболваненную машинкой под нулевку.
Я пришёл в себя лишь после того, как заметил, что класс (все четыре класса!) замер.Стало тихо. Сначала я подумал, что мне на голову упала десятилинейная лампа, подвешенная к потолку, и поднял глаза. Однако лампа была на месте. Я обернулся и увидел в руках учительницы толстую метровую линейку. И тут я догадался, кем был нанесён коварный удар. Я вскочил и, с трудом сдерживая слёзы, спросил:
— За что, Амина-апа? Мне же больно...
— Ты ещё смеешь, зимогор, спрашивать, за что?
— Ага... — промямлил я и, боясь разреветься, опустил голову.
— Больно, говоришь? Не-ет, это было не больно... Вот сейчас будет больно! — и она, словно раскаленными щипцами, ухватила меня за правое ухо и крутанула так, что класс расплылся в разноцветных красках...
— Больно? Скажи больно? — допытывалась Амина-апа.
Я изловчился и укусил ненавистную руку. Учительница ойкнула и отпустила ухо. Я же пулей выскочил из класса и тут же подпёр толстенную дверь поленом.
— Открой, зимогор! Выйду, хуже будет! — раздался за дверью ненавистный мне голос.
«Не выйдешь!» — злорадствовал я и придерживал готовое отвалиться, горячее, как пельмень из кипятка, ухо. Отдышался, сел на полено: что же делать дальше? Ухо горело огнем, голова гудела. Я нащупал на темени шишку величиной с палец. А из класса по-прежнему доносились угрозы Амины-апы. Ребята сидели притихшие. И чем больше слала в мой адрес угроз учительница, тем неотвратимей росло во мне желание отмстить ей за боль и обиду. Внезапно меня озарила мысль: «Ага! Я закрою ставни, а ты, злючка, посиди-ка в темноте!»
Раздетым я выскочил на мороз, быстренько прикрыл все ставни и довольный вернулся в сени. Ох, как же я ликовал, когда услышал, что делается в классе! Ребята визжали, мяукали, лаяли, кричали, смеялись. Амина-апа призывала класс к порядку и время от времени продолжала костить меня, всю мою родню и кричала, что вся непокорность у меня от русских соседей, среди которых мы живём... А моя тихая, застенчивая сестрёнка стояла по ту сторону двери и, всхлипывая, умоляла меня:
— Братик, открой... Открой, Амина-апа тебе ничего не сделает...
— По головке, думаешь, поглажу? — взъелась на сестрёнку учительница. — Пусть только откроет!
«Ты ещё угрожаешь мне? — люто подумал я и вдруг решил ужесточить своё мщение. — Я сейчас подпалю школу, тогда посмотрим кто кого!»
Эта мысль так обрадовала меня, точно я нашёл скатерть-самобранку. Но где взять спички? В те времена спички ценились на вес золота.
Неожиданно пришедшая идея наэлектризовывала меня, пугала и в то же время подталкивала. Я уже видел горящую дверь и слышал, как Амина-апа просит прощения и клятвенно говорит, что больше никого пальцем не тронет...
Я побежал к сторожихе: уж у неё-то я раздобуду спички! Смахнув голиком с валенок снег, я робко вошел в избушку, поздоровался и негромко, благочестиво сказал:
— Амина-апа просит спичек...
— Зачем? — перестав прясть шерсть, недоуменно оглядела меня Махира-апа.
— Не знаю, — пожал я плечами.
— Спичек не дам — самим не хватает. Угли, пожалуй, можно... — И она наполнила совок жаркими углями.
Расстояние в двадцать метров между школой и избушкой я преодолел мигом.
Вбежал в сени, торопливо стал собирать с пола щепки, драть с берёзовых поленьев бересту. Ребята за дверью продолжали бесноваться, а моя сестрёнка, как побитая собака, выла под дверью и умоляла открыть.
Теперь уж, не обращая внимания ни на что, я насыпал возле порога щепок, снизу подложил бересту, угли и стал дуть изо всех сил.
Береста сначала свернулась, потемнела, а потом робко вспыхнула. Схватились огоньком смолистые щепки, костер завеселел. С каждым языком нового пламени я радовался, представляя, как перепугается Амина-апа, когда увидит дымок.
Кто-то пинком отбросил меня от двери. Я волчком вскочил, готовый защищать костерок. Но когда я встретился с маленькими рыжими глазами Акрам-абыя, с меня моментально слетела спесь, будто окунули в ледяную прорубь. Акрам-абый, не обращая никакого внимания на меня, топтал огромными унтами костер и что-то бурчал. Не дожидаясь последствий, я набросил стеганый бушлат и, держа в руках шапку, выскочил из школы. Вслед мне что-то кричала Амина-апа, ругала Акрама-абыя за то, что не задержал меня. Сестрёнка добежала да калитки и крикнула:
— Вернись, куда ты?
Больше я в татарскую школу не пошёл. Братья заставляли меня, моё упрямство оказалось сильнее.
Наш семейных конфликт заметил сосед — дядя Коля Никифиров, бывший партизан, большевик, директор крохотного лесопильного заводика. Узнав суть дела, дядя Коля сказал братьям:
— За избиение ребёнка (меня впервые назвали ребёнком!) учительницу надо бы привлечь к ответственности... Но сейчас важнее подумать, куда его устроить учиться.
Сосед долго прикидывал разные варианты.
— Поведу-ка я мальца в образцовую школу, — заключил дядя Коля.
Школа эта показалась мне настоящим дворцом по сравнению с моей, откуда я позорно бежал. Меня поразили огромные окна величиной с дверь, широкий коридор, крашеные полы, двери с надписями: «Учительская», «Кабинет директора» и семь просторных классных комнат.
Перешагнув порог школы, я дрожал и не выпускал руки дяди Коли из своей вспотевшей ладошки. Мне было страшно от благочестивого порядка, хорошо одетых, аккуратных ребят и множества портретов на стенах.
Дядя Коля выдал меня за дальнего родственника и шепнул, чтобы я не дрейфил. В кабинете директора (им оказалась высокая женщина!) всё время говорил дядя Коля. Если даже меня спрашивали, я молчал. Когда уже дядя Коля обо всём договорился, директор вдруг сунула мне газету и попросила прочитать заголовок. Потея, ещё сильнее сжимая ладонь дяди Коли, я прочитал по слогам: «Вос-точ-но-Си-бир-ская пра-вда». Потом прочитал ещё несколько заголовков. Буквы мельче и читал я хуже, да и силёнки, видать, стало меньше. А дядя Коля продолжал нахваливать меня: «Он — шустряк! Он может читать побыстрей!».
Но когда дело дошло до арифметики, то тут я почувствовал себя, как пескарь в воде.
На углу улицы Кирова дядя Коля завёл меня в книжный магазин, маленькое, готовое вот-вот развалиться строение, очень напоминавшее татарскую школу, и купил мне «Краевую книгу» о географии Иркутского края, деревянный пенал, грифель с доской, три тетради в косую линейку с портретом какого-то кудрявого, толстогубого мальчика на обложке.
— Знаешь, кто это? — спросил он.
— Не-е-е...
— Пушкин... — благоговейно сказал дядя Коля.
— А-а-а! — протянул я
— Прочитай-ка, что тут написано? — перевернув тетрадь, указал он на стихи.
Пыхтя и сопя, мобилизовав всё своё умение, чтобы не ударить лицом в грязь перед хозяйкой книжной лавки, я по слогам громко прочитал:
У Лукоморья дуб зелёный.
Златая цепь на дубе том.
И днём и ночью кот учёный
Все ходит по цепи кругом...
— Нравится? — спросил улыбчиво дядя Коля.
— Ага! — ответил я, хотя и не знал, что такое «у Лукоморья».
— Вот видишь! Он написал — ПУШКИН! — сказал дядя Коля.
— Ну-у-у? — поразился я и снова стал разглядывать портрет кудрявого мальчика. — Он написал? Этот малец? — Все больше поражался я.
— Какой малец! Это Пушкин! Понимаешь?!
По дороге домой я ещё несколько раз переспросил соседа, правда ли, что этот мальчишка так здорово написал? Где он живёт и сколько ему лет? И когда дядя Коля рассказал, что Пушкина застрелили... я не поверил.
— За что?! — крикнул я и ткнулся лицом в колючее драповое пальто соседа.
— Ну, будет... Он написал столько сказок, книг, что тебе, сосед, хватит читать на всю жизнь... Только учись хорошо, «родственник», не подведи... Вытри слёзы. Будь мужиком...
— Ладно, — шмыгал я носом. Мне было очень-очень жалко кудрявого мальчика, которого застрелили злые люди...
Видно, русский язык и стал для меня родным в те счастливые минуты.
Уже возле дома дядя Коля обнял меня за плечо и упрекнул:
— Эх, ты — поджигатель! А если б и вправду запалил школу? — он заглянул мне в лицо. — Подумай, что наделал бы!
Если бы не жестокость Амины-апы, моя судьба, наверное, сложилась бы иначе...

Ямиль МУСТАФИН