О войне и не только

Своими воспоминаниями в дни 70­летия освобождения Ленинграда о жизни накануне, в годы и после войны поделились жители Тихвинского района Ленинградской области супруги КАПУСТИНЫ — Николай Петрович и Любовь Ивановна. Рассказы о том суровом времени записал и прислал в редакцию их внук Евгений Капустин, куратор международного культурного проекта «Отзвуки небес» и редактор одноимённого сборника современной духовной поэзии.

Накануне

 

Любовь Ивановна (Л.И.): «Свёкор участвовал в Германской войне (в Первой мировой). Их часть стояла в Финляндии. Немцы всех захватили, угнали в Германию. Пять лет он провёл в плену. Его держали в холодном сарае. Отморозил пальцы ног — пришлось ампутировать. Спасла его немка­доярка: выкормила, отогрела.
Все уже думали, что он погиб, никто не ждал, что вернётся.
Однажды на Троицу свекровь собралась идти в соседнюю деревню Важено — на престольный праздник. Перед уходом наказала всем домашним: «Сегодня мой муж Пеша придёт. Сводите его в баню, дайте чистое бельё!» Все переглянулись, пожали плечами — решили, что тётя Феня из ума выжила. Но к обеду свёкор пришёл! Как она велела, его сводили в баню, дали переодеться в чистое бельё, и он отправился к супруге в Важено.

*   *   *
Был в наших краях знаменитый разбойник Ланцов. Здоровенный, высокий. Страшный! Ловкий и до чего сильный! Однажды в тюрьме руками разжал решётку и сбежал. В другой раз ушёл из камеры через дымоход.
Ланцов — личность знатная. Все боялись одного его имени. Все бандиты стремились подражать ему, учились у него. Про него даже песню сочинили. Народ знал эту песню, но теперь она забылась.
Всю округу в страхе держал со своей бандой. Грабили всех проезжающих и проходящих. Всё отбирали, у кого­то и одежду снимали. Иногда убивали. А оружие у них было — только ножи, колья да сильные руки.
Шёл на танцы парень в красивом костюме. Попался Ланцову — тот его убил, думал, что если в костюме, значит богатый. А у парня в карманах только три копейки оказалось. Ланцов потом сокрушался: «За три копейки человека убил! Всю жизнь жалеть буду!»
Подруга моя ехала с мужиками. У неё кобыла ленивая — чтобы заставить бежать, нужно долго хлыстом работать. Ехали через лес, заметили разбойников. Мужики сразу ускакали вперёд, а моя подруга пока хлестала кобылу — подошли разбойники с кольями. Один хотел лошадь по голове ударить, да промахнулся, попал девушке колом по бёдрам. Тут кобыла понесла и проскочила сквозь толпу бандитов. А когда выехала из лесу — встретила своих спутников, они её тут ждали. Видели, что она отстала, но вернуться не рискнули.
Вёл мужик корову в город продавать. На дороге в лесу Ланцова и встретил, да не узнал — его не все знали в лицо. Разбойник спрашивает: «Куда путь держишь?» Мужик искренне отвечает: «На базар иду корову продавать, да Ланцова боюсь». А Ланцов улыбнулся: «Не бойся, Ланцов тебя не тронет!» А действительно — зачем бандитам корова? Возиться с ней… Им деньги нужны!
Как­то молодая девушка Дуся одна бежала по дороге через лес. Бегом бежала, в жутком страхе перед Ланцовым. На него и наткнулась. Не узнала. Он и говорит: «Иди своей дорогой спокойно. А если попадётся тебе кто­то на пути — говори всем, что Ланцов тебя не тронул, и они тебя не тронут». Дуся так и обмерла, поняв, что перед ней он сам. А когда пришла в себя — побежала дальше что есть духу, не останавливаясь.
Ланцов не обижал тех, кто ему приходился хоть в какой­то степени роднёй. В одной семье его даже иногда пускали ночевать. Кажется, там жила его сестра. Когда Ланцова последний раз арестовывали, он им сказал: «Если и теперь уйду из тюрьмы — отблагодарю, всю жизнь богаты будете!» Ходили слухи, что у него где­то зарыта целая яма с деньгами и драгоценностями. Но на сей раз знаменитый разбойник не вернулся. Говорят, в тюрьме его тайно убили и через заднюю дверь вынесли. Видимо, решили избавиться, не дожидаясь суда.
*   *   *
Рассказывают, что некая девка была очень серьёзно больна, уже лежала при смерти. Отнесли её к бабке, которая заговаривала болезни. У той бабки жила змея. Змея залезла через рот в нутро к девке. Видно было, как змея извивалась в животе. Потом змея вылезла и вытащила болезнь. Девка выздоровела.

*   *   *
Младенцам давали маковое молоко, чтобы лучше спали и не плакали. Тогда не знали, что такое наркотики…

*   *   *
В соседней деревне — на Шижне — перед войной церковь разрушили. Всё убранство вытащили, купола сбили. Колокол сбросили — говорят, он так в землю и ушёл. В церкви потом лошадей держали, капусту солили, затем там располагался клуб.
Свои же мужики разрушали, помню фамилии — Петров, Кузнецов и другие… Все они погибли в войну, все до единого! Лишь Кузнецов вернулся с войны живым — зачах и вскоре скончался. Врачи не могли определить, что у него за болезнь. Просто угас на глазах.
Иконы из разрушенной церкви — большие, метра два на полтора — забрали к некоему Грише, в доме сделали из них перегородку и заклеили обоями. Тогда была мода вешать на стенах фотокарточки. В эту перегородку вбили гвозди и повесили фотографии в рамках. Гвозди сквозь обои вбили в глаза Богоматери — это потом узнали. Человек, который это делал, вскоре ослеп.
Однажды я ночевала в том доме, взрослых с нами не было, лишь старшая дочь хозяина Нюша. Как раз в ту ночь ей во сне явилась Богородица и велела: «Освободи меня, открой лица всем!» Нюша проснулась и разбудила нас. Мы набирали воды, отмачивали и снимали обои, вытаскивали гвозди. Потом позвали мужиков, те послушались нас, поместили иконы в рамки и установили их в комнате на почётное место».

Прифронтовые будни

Николай Петрович (Н.П.): «Брат Сергей — офицер, служил в пограничных войсках в Литве, в Лиепае. Пограничники приняли на себя первый удар фашистов, все там и сгинули. Утром 22 июня 1941­го Сергей из своего гарнизона позвонил Катерине, своей жене, жившей на съёмной квартире. Только и успел сказать несколько слов — сообщить, что начинается война, что нужно срочно эвакуироваться, что скоро отходит корабль… Внезапно связь прервалась. Что там произошло дальше — неизвестно… Тело Сергея не найдено, он числится пропавшим без вести. Есть предположение, что литовцы сами наших пограничников и убили.
Катерина сразу бросила всё и побежала на пристань, а там люди грузятся на корабль с вещами, даже мебель забирают — видимо, заранее знали, успели подготовиться. А она ничего не взяла, так, с маленькой сумочкой, и эвакуировалась.
Катерина была беременна. Из Литвы она приехала к нам в деревню и у нас родила сына, назвали его так же — Сергеем».
Л.И.: «22 июня я была в гостях в соседнем селе — в Ладвушах. Приехал Яков Семёнов из сельсовета, сообщил о войне. Мы чаю попили — и бежать домой.
А у нас уже начали призывать мужиков и парней.
Мой дядя Вася­малый обучал новобранцев. Тренировал: как держать винтовку, как целиться. Учил ходить в строю, надевать противогазы, бросать гранаты.
Когда забирали брата Пешу, я чихнула. Он вернулся живым, получив ранение.
Зять моей крёстной, Саня, был председателем колхоза, его в армию не брали. Но через пару месяцев он сам запросился на фронт: «Я больше не останусь тут бабами руководить! Пойду воевать!»
Когда мы его провожали, все смотрели на меня, ждали, что я чихну. Не чихнула. Через неделю он погиб. Но об этом мы узнали только зимой, когда пришёл солдат, разыскал его жену и всё рассказал: Саша утонул на переправе, получив ранение в живот».
Н.П.: «Мы, мальчишки, бегали смотреть на строевые упражнения новобранцев, нам интересно было. Призывникам выдали охотничьи ружья. «Лечь!.. Встать!.. Целься!.. Коли!.. Бей прикладом!..» Удары отрабатывали на соломенных снопах. Мы всё повторяли за ними.

*   *   *
Немец рвался на Свирь — чтобы соединиться с финном и замкнуть второе кольцо блокады Ленинграда. Тогда городу было бы не выстоять! В октябре немцы заняли Тихвин, 60 дней его удерживали, пока наши их не выбили оттуда. В тот период линия фронта проходила в 50 км от нашей деревни. Ночью мы видели вдали зарево от пожаров и взрывов.
Нас посылали рыть землянки в лесах — если бы враг придвинулся ближе, пришлось бы покинуть дома».
Л.И.: «Когда фронт приблизился, нас хотели эвакуировать за реку Пашу, но, когда немец сначала занял Тихвин, а потом продвинулся ещё на 12 км — наоборот, людей с Паши эвакуировали к нам».
Н.П.: «Через наши деревни вывозили раненых, мимо постоянно ездили военные автомобили — «ЗИСы», полуторки, «студебеккеры». На краю деревни располагался медсанбат, здесь раненым делали перевязки и везли дальше в тыл. На дороге оборудовали КПП, все машины проверяли — возможно, отлавливали дезертиров.
Солдаты, курсанты шли через нас — отступали на Вологду. Шли беженцы из занятых врагом деревень. Они у нас меняли одежду на еду.
Наш дом — предпоследний от края деревни, после него 7 километров чистого поля до следующего жилья. Зима лютая, морозы под –40о. Мы избу и не закрывали — все шагали сплошным потоком, заходили к нам погреться и передохнуть перед дальнейшей дорогой.
Ночевали, в том числе, и в нашем доме — голодные, холодные. Много их было, все запасы съели. Спали вповалку на полу, головами на пороге, шагнуть некуда было.
Отец ночевал в сарае — корову охранял и присматривал, чтобы сено не загорелось от случайного окурка».
Л.И.: «По деревне машины шли и шли… Раненых везли, очень много их было… Стон стоял… Машины с людьми открытые, а холод, мороз…»
Н.П.: «В деревне стояли конные обозы — телеги, сани — в том числе и с оружием.
Однажды соседский парнишка где­то украл гранату. Похоже, это была лимонка — зелёная, круглая. Мы вдвоём с другим мальчишкой бегали за счастливым похитителем, просили показать находку. Он сначала похвастался, а потом не захотел делиться добычей — удирал от нас, в итоге забежал к себе в дом и закрылся. Мы долго ломились в запертую дверь, потом сообразили пойти посмотреть в окно. Только зашли за угол — шарахнуло, стёкла вылетели…
Взрослых дома не было, и обладатель гранаты решил разобрать свою находку. Видимо, держал её на коленях — ему разворотило всё между ног, бёдра и живот. Он умер в медсанбате.
А если бы мы сумели открыть дверь и попали бы в дом? Или успели бы влезть в окно?..»
Л.И.: «Об авианалётах нас предупреждали — бегали по деревне: «Тушите свет! Закрывайте окошки! Самолёты летят!» Мы завешивали окна одеялами.
Свои и вражеские самолёты мы различали по звуку: немецкие гудели натужно, неравномерно, наши — более размеренно и плавно.
Однажды на поле сел подбитый советский самолёт. Постоял, отремонтировался и улетел. При взлёте поля ему не хватило — въехал в рожь».
Н.П.: «Неподалёку, в Кайваксе, располагался наш аэродром, и над деревнями постоянно летали самолёты. Бомбардировщики летали строем в сопровождении истребителей — на Свирь, на финнов.
Один неисправный истребитель полсотни метров недотянул до поля, врезался в деревья в осиннике. Самолёт развалился на три части, лётчик погиб. Мы, ребятишки, потом ходили на место аварии собирать патроны и детали. Кто­то принёс домой ткань от парашюта…

*   *   *
С зимы 1941­го по весну 1942­го в соседнем доме располагался штаб тыловых частей, а офицеры жили у нас. В дом провели телефон и часто звонили в штаб фронта, в Чудово. Днём офицеры совещания устраивали, а ночами пьянствовали, с бабами гуляли, песни пели под гармошку, слушали патефон. Я сидел на печи, видел, как они пили: в стакан на треть заливали крепкий чай, на две трети — водку. Это называлось «пунш». Один офицер объяснял другому, молодому: «Так приятнее, мягче».
Моя мать готовила им еду — американскую тушёнку, гречу или перловку с мясом в больших железных банках. И нам, детям, немного доставалось. Вкусные консервы! Офицеры рассуждали: «Всё­таки Америка помогает».
Офицеры регулярно менялись, каждый месяц приезжали новые».
Л.И.: «В деревне лошадей не осталось, всех забрали на войну.
Мы, дети, всё время работали. Например, палками молотили лён — тяжёлая работа! Женщины работали за мужиков, дети за женщин… От голода постоянно хотели спать. Ослабели, еле ноги переставляли, но работали.
Нам выдавали один мешок зерна в месяц — это десять килограммов. В некоторых семьях сразу всё мололи и съедали, а потом голодали. То ли не могли удержаться, то ли боялись, что украдут…
Весной откапывали мёрзлую сгнившую картошку. Её очень легко чистить — кожура сама отпадает, а внутри один крахмал. Из него на противнях пекли оладьи. В поле удавалось найти примерно одну картофелину на два метра земли. Всё у себя перекопали — потом в другие деревни ходили копать.
Питались мякиной: толкли в ступах и пекли лепёшки. Пока был запас ягод, ели мякину, толчённую с клюквой. Ели жмыхи из отрубей. В других семьях лебеду ели; от неё пухли. Ели жареный щавель с яйцом — от него тошнило. «Дудки» (сныть) сушили, резали ножом и толкли в ступах или мололи на жерновах, потом пекли лепёшки. От них мучились сильными запорами.
Одна бабка в поле работала, полола картошку, не могла утерпеть, доставала мелкие, ещё незрелые картошины, и сразу ела их — сырые, зелёные, прямо с землёй. От этого и умерла, прямо в поле.
Когда косили — всё сено отдавали государству, а для себя по кустам вдоль дорог собирали сено, выпавшее из повозок. Из соломенных крыш доставали гнилую солому — давали корове. Голодная корова на ногах не стояла — её подвешивали к потолку, пропуская под животом длинный узкий ковёр­дорожку.
Мы держали корову, потому и выжили. Надо 300 литров молока сдать государству, остальное — себе. У кого коровы не было — те тоже выживали, но было гораздо тяжелее.
Умер в деревне только один человек — в семье Чуркиных, уже в августе, когда голод был не такой сильный, ягоды появились…
Бывало, военные у нас ночевали — делились сгущёнкой, тушёнкой.
Мы всю тёплую одежду — шубы, тулупы — променяли на хлеб. Потом мама даже полотенца выменяла. Когда несла их, у неё слёзы катились из глаз, от этого мама по дороге спотыкалась, падала и роняла свою ношу.
У нас был штабель брёвен, заготовленных для постройки нового дома. В войну всё пошло на дрова».
Н.П.: «Мякину ели — это отходы от помола зерна. Лепёшки из неё пекли. В основном питались картошкой и молоком, летом запасали грибы и ягоды на всю зиму.

*   *   *
Во вторую и третью военные зимы в нашей деревне размещался спецотряд. Бойцы на лыжах, в маскхалатах, вооружённые карабинами с оптическими прицелами — невиданное дело! Они били лосей. Потом приезжали машины и забирали туши — мясо для фронта».

Л.И.: «9 мая 1945­го мы работали на реке, сплав гнали. Вдруг всех позвали в клуб, а там сообщили, что война закончилась. Рёв стоял, крик, вой, плач — от радости и от горя…»

Мирное
время

Л.И.: «После войны к нам в дом прислали белорусов. Нам сколько­то денег начислили от лесопункта, чтобы мы о приезжих заботились. Много малышей, крошечные, все грязные, вшивые. Мы затопили баню, наподдавали пару, собрали их всех в парилку, закрыли там и снаружи подпёрли дверь. Они с непривычки орут, плачут, ломятся — а не выйти. В бане вши надуваются, красные делаются, толстые… У них все вши и вывелись!
В деревне был паренёк один — не то чтобы дурачок, но немного с придурью. Эти ребята стали его дразнить, водой поливать. Он не выдержал — схватил палку и погнался за ними. Они от него врассыпную — кто в дом вбежал и дверь захлопнул, а кто в картошку сиганул, в ботве залёг. Потом они нам рассказывали: «Мы в бульбовнике прятались!» Так смешно их речь звучала!
Белорусы у нас ножницы украли. Хорошие ножницы, железо резали…»
Н.П.: «После войны вместо наших лошадей, отправленных на фронт, прислали иностранных. Были монгольские лошадки — маленькие, но выносливые. Они панически боятся леса — не привыкли, ведь в Монголии голая степь. Едут через лес — дёргают ушами, нервничают, от каждого шороха шарахаются. Если их оставить без присмотра — сбегут.
Были шведские кони — огромные, сильные. И цивилизованные! Едят только из кормушки, сами пастись не умеют».
Л.И.: «Пригнали к нам скот из Германии. Лошади все больные, в лишаях. Мы их лечили.

*   *   *
Мы работали все, от мала до велика. По утрам по деревне ходила женщина и будила народ на работу — стучала палкой по подоконникам и громко пела:
Вставай, дружки!
Вставай, молодцы!
Вставай!
Каша сваривши, горох перепривши!
Вставай!
Каша на Паши, горох на Ояти!
Вставай!
(Паша и Оять — это крупные реки на востоке области).
Мы пололи колхозные поля. Лягушек боялись до смерти! Особенно подруга Шурка: когда квакушки из грядок выскакивали, рёвом ревела, убегала! Но потом возвращалась — работать надо…
Жили весело, развлекались после работы. Был клуб, была изба­читальня, хотя в ней мы не читали, а плясали под гармошку, а мужики в домино играли. Бывало, весь вечер и всю ночь мы трудились — окучивали картошку, а поутру после работы шли пешком в Тихвин — а это 60 километров.
Мы работали, поэтому и жили неплохо. Нам завидовали, вредили. Например, однажды соседка нам картошку в погребе посолила (от этого появляется гниль). Пришлось заколотить окошко погреба, чтобы такое не повторялось. А та соседка потом как­то вывихнула челюсть. Пришлось ей с перекошенным лицом, с разинутым ртом ехать в город в больницу, там ей доктор кулаком врезал — и челюсть встала на место».
Н.П.: «После войны в деревнях воровства не было, в домах двери на замки не закрывали.
В 1947­м мы с другом ездили в Ленинград, сделали свои дела и всю ночь гуляли по городу. Ни хулиганства, ни бандитизма, бродили спокойно, бояться некого было».
Л.И.: «В 1951 году я ждала ребёнка. Тогда беременные до последнего дня работали, иногда рожали прямо в поле во время работы. Я бедовая была, всё делала по хозяйству. Беременная ходила в Тихвин и обратно — ничего страшного!
Дверь в нашу избу закрывалась изнутри железной накладкой. Я работала на втором этаже, и когда кто­то приходил, я, чтобы не спускаться по узкой крутой лестнице, дверь открывала ухватом, перегнувшись через перила. Однажды, открывая дверь таким образом, я потеряла равновесие, кувырнулась через перила и упала со второго этажа. Сильно ударилась об лестницу животом, потом головой об стену… До сих пор не понимаю, как это прошло без последствий для меня и для дочери?
Ещё, беременная, шла провожать Колю в армию. На косогоре поскользнулась, упала на спину и съехала по грязи с очень длинной и крутой горы. Очевидцы говорили между собой: «До низа доедет и родит!» Ничего, тоже обошлось.
Рожала я дома, без врачей. Пришла после молотьбы, ночь промучилась и родила дочь. Кровь останавливали — холод прикладывали, внутренности мне застудили. Бабка же сама рожала, что ж она, не знала, как правильно кровь останавливать? Когда поняли, что случилось — хотели меня везти в город в больницу, да поняли, что не доеду, умру по дороге. Оставили дома. Ничего, выжила, как кошка! Только с тех пор печень застужена осталась.

*   *   *
Мой брат Пеша здоровунный был! Кровь с молоком! Подковы гнул! Мать доила корову, приносила парное молоко, наливала ему кувшин, Пеша садился на крыльцо, кувшин выпивал и цельную сахарную голову съедал.
Племянник Коля, сын Пеши, после войны служил в Германии. Однажды заметил яблоню на чьём­то участке. Забор невысокий — он залез яблок набрать… А там воровать не принято! Его убили, живот разрезали и яблоками набили — «чтобы наелся!»

*   *   *
Как­то раз мы приходим с работы — а у нас телёнка увели в колхоз. Бабушка рассказала, что к ней пришли, она не пускала — а они без спроса открыли стойло, взяли телёнка за хвост и за ухо и увели. Мы пошли в сельсовет жаловаться: «У нас один сын на войне погиб, другой в армии служит — верните телёнка!» А телёнка уже зарезали… В итоге мы вытребовали деньги».
Н.П.: «В магазине всё меняли на яйца. Два яйца — пачка папирос. Также тряпки принимали».
Л.И.: «Был один конь дурной, всегда идёт шагом, и никак не заставить его бежать. Хоть понукай его, хоть хлещи — всё бесполезно, идёт шагом и ни на что не реагирует. А вот с горы бежит галопом, и тут уже наоборот — никак его не остановить, ни «тпру», ни хлыст не действуют. Больше всего я боялась свалиться с телеги — конь, разогнавшись под гору, не заметит, что я упала, и дальше побежит.
Была кобыла Майка. Она на всём скаку останавливается перед ямой — и седок летит через голову. Кстати, почему­то это всегда проходит без серьёзных последствий для людей.
Жеребец один был как дикий! Когда бесился — убегал, носился по деревне, а весь народ прятался по домам: «Опять жеребец Трошковых буянит!» Брат Пеша — сильный очень, смелый — однажды поймал его, намотал
вожжи на руку; жеребец таскал его по всей деревне, топтал… всего затрепал, тот еле жив остался. А соседа Трошку на дороге насмерть затоптал. После этого от жеребца избавились.
Однажды конь пасся и с травой проглотил змею. Словно взбесился! Бегал по деревне как сумасшедший, все от него шарахались. Мужики с трудом поймали коня, повалили на землю, связали. Влили ему в рот сыворотки с табаком. Змея вышла.
*   *   *
Редкостная у нас была корова! Гнали сплав, брёвна шли по реке, а река шириной 5 — 7 метров. Корова паслась, увидела красивый зелёный луг на другом берегу — и переплыла. Как?! Никто не знает. Плыла, уворачиваясь от брёвен? Или шла по дну пешком под ними? Обратно её с трудом перевезли на плоту.
Бедовая была, буйная! Других коров бодала! Хозяева боялись вместе с ней своих буренок отпускать. Но когда начал нападать медведь — она других коров защищала, бросалась на медведя! Однажды он всё­таки ранил её, сломал позвоночник в трёх местах. Со сломанным позвоночником корова стоять не могла, ползала. Когда ей надо было в туалет — я сама её из стойла на улицу волокла, и обратно. Потом её выходили, вылечили!
Бык был дурной, всех бодал. Однажды меня на скотном дворе чуть до смерти не забодал! Я подпрыгнула, поймалась руками за балки под потолком и висела ногами вниз — он все ноги мне перебодал, до сих пор шрамы остались. Рядом маленькая Галя, доченька, сидела в санках за ящиками. Чудо, что сидела тихо, не выходила, а то бык её убил бы! Народу набежало — с вилами, с кольями — могли бы быка отогнать, но все стояли в стороне, смотрели да охали. Я не выдержала, соскочила и побежала. Бык за мной! Я за стену юркнула и спряталась в шкаф. Бык не нашёл меня, выбежал со скотного двора и направился в поля. Только через несколько дней его поймали и привели на место.

*   *   *
По соседству, в Каськово, на скотном дворе женщина допоздна задержалась, все уже ушли, одна осталась. Темно, ходит с керосиновым фонарём в руке. Слышит — за спиной кто­то шлёпает. Думает — мужики остались, кричит «кто тут?», но не оборачивается. Вдруг сзади её кто­то обнял… Разозлилась она от такой наглости, фонарём назад отмахнулась… раздался рёв… обернулась — а это медведь! Голова его облита горящим керосином; катается по полу, ревёт, сучит лапами. Женщина выскочила на улицу, мужикам встречным про медведя сказала, а сама дальше бежит. Домой заскочила, только дверь открыла — и на пороге свалилась. Потом несколько дней говорить не могла — речь отнялась. А мужики медведя не нашли — ушёл в лес.
В феврале — марте волки во дворы забирались, овец убивали, но не съедали, а только кровь выпивали. Это к весне у них недостаток витаминов.
Как­то раз парень провожал девушку в другую деревню. Неподалёку возникла стая волков. Парень посадил девушку на огромный стог сена, а сам побежал за помощью, за лошадью. Вернулся — девушка съедена, волки её со стога стащили…
На Воздвижение — в сентябре — звери гуляют. Я на лесной поляне встретила 12 лосей — прямо так и вышли на меня! Но я стояла тихо, они меня не заметили, прошли мимо. А лесник в тот же день видел на речке 12 медведей; от них под мостом спрятался. Когда вернулся домой, жена спросила: «Что это у тебя на голове? Пепел?» А он посмотрел в зеркало — совсем седой стал!»