Николай КОНЯЕВ автобиография

  Рождение моё совпало с переездом нашей семьи в новый дом. Наш дом стоял на берегу Свири, и река текла через саму нашу жизнь. На одном берегу жили мы, на другом — стояла школа, в которой отец работал директором. Он и математику преподавал там, и занимался строительством нового здания

.  Каждый день он садился в лодку и уезжал, мы же оставались на своем берегу. У нас, на нашем берегу, была своя школа, и мы ходили в неё.
  И я, и старший брат Володя, и сестра Саша множество раз бывали в отцовской школе и хорошо знали её, но знали как бы наоборот. Здесь мы шли не в классы, как у себя в школе, а сидели в кабинете директора или в учительской и разговаривали о домашних делах...
  Многие учителя из отцовской школы часто бывали у нас дома, пили чай вместе с нами, и я очень долго не мог отделить зареченских учительниц от своих родных, и, пожалуй, пока не пошёл в школу, жил в уверенности, что весь тот берег заселён моими тетушками. Зато настоящих родных у нас было немного.
  Отец родился и вырос в республике Коми, а мать — в Остречинах, селе, которое перед тем как уйти на дно Ивинского водохранилища, попало в самый центр страшного СвирьЛАГА.
  Уже когда я вырос, узнал, что отцу пришлось уехать из Коми, спасая, может быть, саму свою жизнь.
  Репрессии там начались ещё в 20-е годы, когда обрубили русскую, бабушкину, ветвь нашей семьи. Погиб на этапе брат бабушки — издатель выходившего до революции журнала «Вестник Севера» Иван Алексеевич Шергин, сгинули  в лагерях и её сестры  — монахини Крестовоздвиженского монастыря.
  Ну а зырянская родня пошла в лагеря в середине 30-х по делу коми-националистов. В лагерях погиб старший  брат отца — Алексей. Самого деда спасли от ареста старость и смерть...
  В 1937 году пришла очередь молодого поколения семьи, ставшего советскими учителями. Их сажали просто и без затей. Мужа моей тётки Иону Степановича Дьяконова приговорили к высшей мере только за то, что обнаружили в календаре, висящем у него на стене, портрет врага народа.
  Отец успел уехать с Вычегды после смерти деда, и это и спасло его. В Ленинграде его направили работать в Остречины, и там отец встретил мою мать.
  Но не лучше обстояло дело и с остречинской семьей матери. Её отца расстреляли, а брат застрелился сам, ожидая ареста.
  Вот такое родословие. Довольно много родни погибло на фронте, но в лагерях пропало всё-таки больше.
  Уже в 90-е годы я отыскал уголовные дела большинства своих родственников и почувствовал даже какую-то противоестественную признательность следователям НКВД, благодаря которым услышал живые голоса своих дедов и дядек. Тогда и понял я, насколько мне не хватало их. Этой роднёй можно было гордиться…
  Брат моей бабушки Иван Алексеевич Шергин незадолго до ареста написал статью «Ленинско-коммунистическое самооболванивание».
  Двоюродный брат отца, Степан Алексеевич Коняев, хотя и был подвергнут страшным пыткам — в дело подшиты жалобы, в которых он сам описывает их! — так и не признал никакой вины, так и не оговорил никого.
  В 90-е годы узнал я и о семье матери. Мне стало понятно, откуда в ней была такая глубокая вера, которую не могли поколебать и десятилетия безцерковной жизни. Настоятелем церкви в Остречинах, который исповедовал и причащал мать, был новомученик российский Иоанн Великов, расстрелянный в 1937 году.
  Когда я читал протоколы допросов отца Иоанна Великова, на глаза навертывались слёзы, а на душе становилось светло — с таким спокойным мужеством принял этот человек свой мученический венец.
  Но вернусь в детство.
  Жили мы довольно бедно, и всё же картины детства, хотя и отделяет меня от них всё больше и больше лет, не тускнеют в памяти. Более того…  С каждым годом эти воспоминания становятся всё ярче, и, пытаясь найти решение какой-то проблемы, размышляя над каким-то вопросом, именно к ним обращаюсь я в первую очередь, а не к тому опыту, что накоплен во взрослой жизни…
  Я окончил в посёлке Вознесенье среднюю школу. Хотя и в школе, и дома меня окружали вполне образованные по поселковым меркам люди, но так сильна была бедность, так много сил отнимала непосильная работа, которой они должны были заниматься, что все, не связанные напрямую с реальной жизнью устремления, просто не воспринимались ими.
  И вот так получилось, что, обнаружив в себе способность сплетать слова, я не сразу и понял, что это такое.
  Помню, когда мне впервые, случайно удалось зарифмовать четыре строчки:
Звёзды умирают тихо,
При смерти звёзды в небо не кричат…
Просто свет от звёзд доходит тихо,
Просто свет от звёзд столетия
хранят…
  — возникло ощущение чуда, чистая радость заполнила моё существо, и не было пределов ей, казалось, что этой радости хватит на весь мир…
  Ещё большее потрясение я пережил, когда попытался прочитать свои стихи.
  Нет-нет… Их не высмеяли, не раскритиковали, их просто не услышали. Тётушка, которую я осчастливил своими «шедеврами», так, кажется, и не поняла, про что я рассказываю…
  Но так уж устроено отрочество, что скоро я оправился и от этого потрясения и к девятому классу твердо решил, что только писательством и буду заниматься. Первые стихи мои напечатали в журнале «Юный натуралист», а первые рассказы — в газете «Свирские огни».
  Ещё мои рассказы — а писал я тогда исключительно или о войне, или об эмигрантской жизни — помещали в нашем рукописном школьном журнале, номера которого до сих пор хранятся в Вознесенской поселковой библиотеке...
  После школы я поступил в Ленинградский политехнический институт имени М.И. Калинина на факультет радиоэлектроники, а окончил — правда, уже десять лет спустя! — Литературный институт им. А.М. Горького при Союзе писателей СССР…
  Работал сварщиком и грузчиком, работал корреспондентом в газете и редактором на киностудии, заведовал отделом прозы в толстом журнале и был главным редактором издательства...
  Но всё это время решение быть писателем, принятое ещё в девятом классе, особенно существенного изменения не претерпело. По-прежнему я пишу рассказы, повести, романы, пьесы.
  Первый свой настоящий рассказ я опубликовал в альманахе «Молодой Ленинград» в 1974 году, а в 1980 году в издательстве «Молодая гвардия» вышел мой сборник рассказов «Такой ветер».
  С тех пор, если считать все переиздания, вышло  больше сотни моих книг. В последние десятилетия я стал заниматься ещё и исторической литературой, написал довольно много биографических повествований.
  Однажды товарищ-писатель спросил, разглядывая мою новую книгу:
  — А скажите, раньше, ещё до перестройки, могли бы издать такую книгу?
  — Иван Иванович! — ответил я. — Тогда не то что издать, но и написать такую книгу было невозможно… Тогда мы просто и не задумывались о том, о чём эта книга написана…

ИЗ ДОСЬЕ «СЛОВА»
  Первые рассказы Николая Коняева были  опубликованы в самиздатовском журнале «Часы» и в альманахе «Молодой Ленинград» в начале семидесятых.
  «У меня нет сомнений, — предваряя публикацию рассказа Николая Коняева в «Литературной России», писал Вадим Кожинов, — что Николай Коняев вскоре займёт весомое место в литературе. Лучшие страницы его прозы органичны, значительны, своеобразны…»
  Был участником VII Всесоюзного совещания молодых писателей  в 1979 году.
  Уже первые книги Николая Коняева, вышедшие в начале восьмидесятых годов — «Земля, которая помнит всё», «Первые уроки», «Такой ветер», — привлекли внимание читателей и критики.
   «Народная подпочва многих произведений Коняева, — писал тогда в журнале «Звезда» Андрей Арьев, — как бы смывание сюжетов водами фольклора, чрезвычайно насыщает многие истории прозаика, рассказывать которые он мастер».
  Последовавшие за этим сборники рассказов «Ненайденные клады», «У тихой воды», «Марсиане», романы «Пригород» и «Заводское поле» открывали читателю  непривычный и вместе с тем такой узнаваемый мир северных поселков и окраин больших городов, где в каждом герое писатель раскрывал прежде всего те человеческие черты, на основе которых происходит становление личности, — честность, доброту, обострённое чувство справедливости.
  Между тем, как и всем русским людям, героям рассказов и романов Николая Коняева ещё только предстояло столкнуться с подлинными испытаниями. Знаком страшного, надвинувшегося на нас лихолетья стал рассказ Николая Коняева «Охота в старых кварталах», опубликованный в «Литературной России» и перепечатанный затем многими газетами и журналами.
  Различно социальное положение героев рассказов и повестей Николая Коняева, появлявшихся за последние десять лет в журналах «Наш современник», «Молодая гвардия», «Смена», «Подъем», «Континент» и т.д.
  Из крупных произведений, созданных Николаем Коняевым за последнее десятилетие, надо отметить исторические романы «Костёр Аввакума» и «Ревизия командора Беринга», романы «Галактика обетованная» и «Чужой».
  Отчасти стремясь преодолеть недостаточность чисто художественного осмысления действительности, отчасти опасаясь заблудиться среди миражей и болотных огней, насыщающих нашу действительность, и обращается в последние годы всё чаще Николай Коняев к жанру документалистики.
  Безусловной удачей стали его повести «Путник на краю поля», «Ангел Родины», «Вологодская трагедия», посвящённые судьбе гениального русского поэта Николая Рубцова.
  «Интерес к повести Коняева, — писал в статье «Проза високосного года» Юрий Дюжев, — был вызван и неординарностью фигуры поэта, и трогательным лиризмом повествования, и мастерством интриги. Но при оценке этого произведения надо сказать, что всё изложенное здесь — правда, что описание неудачливой жизни поэта автору удалось возвысить и спаять в единое эмоциональное целое… Достоинством повести является наличие глубокого подводного течения мысли, непрестанно возвращающейся к теме трагического одиночества Н.Рубцова в той самой России, которую он воспел с такой пронзительной силой».
  После этого пришёл черёд книге-исследованию о деятельности ПетроЧеКа в 1918 году «Гибель красных Моисеев». На основе непубликовавшихся доселе документов следственного дела о Каморре народной расправы — организации, выдуманной Володарским и Урицким, чтобы раскрутить обвинение всех неугодных им лиц в антисемитизме, а также на основании дел об убийстве Володарского и самого Урицкого Николай Коняев тщательно прослеживает механизм жуткой провокации, приведшей и к гибели самих провокаторов, и отчасти к тому страшному красному террору, что был обрушен соратниками Володарского и Урицкого на Россию.
  Без сомнения можно сказать, что каждая из документальных повестей Николая Коняева, будь это повесть «Апостольский колокол», рассказывающая о жизни настоятеля Валаамском монастыря Дамаскина, или книга о жизни В.С. Пикуля, повесть «Облечённый в оружие света» о владыке Иоанне, или книга о генерале Власове становились событиями в литературной жизни, вызывали достаточно бурный отклик.
  Казалось бы, что общего между судьбами жертвующего своей жизнью за Русскую Православную Церковь священномученика Вениамина Петроградского и предателя генерала Власова? Между судьбой отрекшегося от донского казачества поэта-обериута Н.А. Олейникова и судьбою М.А. Шолохова — писателя, воспевшего казачество в своих гениальных книгах? Совершенно разные судьбы... Спасители России и её предатели… Герои и трусы… И тем не менее все это — русские судьбы, и все они объединены отношением к России…
  Пытаясь найти корни наших нынешних бед, разгадку несчастливости русских судеб, Николай Коняев обращается и к совсем уже давним временам церковного раскола в романе «И закопанные и сожжённые» (книжное название «Костёр Аввакума»), и к послепетровской эпохе в романе «Великая северная ревизия» (книжное название «Ревизия командора Беринга»).
  Николай Коняев смотрит на свои персонажи через призму православной морали и мировоззрения. И именно это позволяет ему не только не заблудиться в подпольных лабиринтах непростых судеб, но и по-новому увидеть то, что, казалось бы, хорошо знакомо всем.
  Сейчас Николай Михайлович Коняев автор десятков книг, каждая из которых тепло, с глубокой заинтересованностью встречалась читателем.
  «Чтение произведений Коняева, — сказано в Библиографическом словаре «Русская литература ХХ века», выпущенном Институтом русской литературы Российской академии наук, — всегда и серьёзное, и одновременно увлекательное занятие, но за острой фабулой и неожиданно обнаруженным фактом истории всё время слышится голос художника, пронизанный щемящей тоской по надмирному Свету и глубокой православной духовностью».
  Многие книги Николая Коняева неоднократно переиздавались. Больше двадцати изданий выдержала его документальная повесть «Путник на краю поля» о поэте Николае Рубцове, около десяти — «Подлинная история дома Романовых».
  Многие рассказы переводились на различные языки.
  Книги Николая Коняева отмечены премиями Александра Невского, Андрея Платонова и Василия Шукшина, премией правительства Санкт-Петербурга и Большой литературной премией Союза писателей России «Алмазы России».
  Николай Михайлович Коняев избран действительным членом Православной Русской академии, член-корреспондентом Международной Славянской академии, член-корреспондентом Петровской академии и т.д.
  Николай Михайлович Коняев избран почётным гражданином Петровского округа Санкт-Петербурга.
  Сейчас Николай Коняев является главным редактором издательства «Русь», главным редактором журнала «Аврора», председателем Санкт-Петербургского отделения Литфонда России, секретарем Союза писателей России.
ЛЕСЕНКИ
  Ещё до войны взорвали у нас в посёлке храм Вознесения Господня…
   Обломками, с которых и при взрыве не осыпались фрески, замостили топкие места на дорогах, но память, память о храме так и не сумели уничтожить…
  Я родился уже после войны, но запомнил, как пекли на сороковой день после Пасхи, на Вознесение Господне, «лесенки».
   Это были сухие, как печенье, выпечки, изображающие лесенку с семью ступенями.
  Были они необыкновенно хрупки и иногда разваливались, когда их снимали с противня.
  «Лесенки» не просто ели. «Лесенками» гадали.
  Надо было взобраться на печь и сбросить «лесенку» на пол. Если «лесенка» останется цела, значит, всё хорошо. Значит — безгрешный ты человек и спасение для вечной жизни тебе гарантировано…
  Если поломается «лесенка», надо посмотреть, на какой ступеньке это произошло… Ну, а коли вдребезги разлетится «лесенка» — беда. Всерьёз надо задуматься о грехах, слишком много их накопилось.
  Только хрупкими были «лесенки». Не припомню я, чтобы хоть одна уцелела после падения.
  — Дак это с печи так падают… — говорила бабушка. — А когда храм стоял, с колокольни бросали. С этакой вышини.
  — И что, бабушка? — спрашивали мы. — Наверное, совсем на мелкие кусочки разлетались? И не собрать было?
  — По всякому бывало… — отвечала бабушка. — У некоторых робят и целыми иногда оставались.
  — Так, наверно, и пекли тогда иначе… — заступалась за нас мать. — Мука-то была не теперешняя...
  — Всё тогда не теперешнее было… — отвечала бабушка. — Хоть и в огород выйдешь, а обязательно на храм посмотришь да и перекрестишься…
  Неясны, туманны были её слова о «нетеперешней» жизни…
   А сейчас и сами «лесенки» вспоминаются туманно.
  Помню только, как собирали мы с крашеного пола кусочки наших разбившихся «лесенок» — бабушка говорила, что надобно обязательно съесть их! — и как-то не по-детски печально было на душе.
 
ЛЕНТРОЗИНА
  Взрослых у нас, в посёлке, дети редко называли по имени и отчеству.
  Чаще говорили просто: дядя Юра, тетя Лиза…
  И имена у всех были простые — Саши, Пети, Миши, Нины, Веры, Маши…
  А вот у Кольки Родькина мать звали иначе — Октябрина. Приставку «тётя» уже не приделать было к этому имени.
  Не получалось выговорить: «тетя Октябрина», и так и оставалась она «Колькиной мамой»…
  — А Колькина мама сказала нам… — рассказывали мы. — Колькина мама угостила нас вареньем…
  А ещё у нас в поселке учительница была — Лентрозина Григорьевна…
   Преподавала она вместе с тетушкой в школе на нашем берегу, и тётушка постоянно стращала нас:
  — Погодите… Вот попадете к Лентрозине Григорьевне, она вам объяснит, что к чему…
  Как Лентрозина Григорьевна будет объяснять, что к чему, тетушка не говорила, но и так было понятно, что нам тогда не поздоровится.
  Нам и в голову тогда не приходило, что имя Лентрозины Григорьевны составлено из сокращённых фамилий вождей революции — Ленина, Троцкого и Зиновьева.
  Тогда ни про Троцкого, ни про Зиновьева вспоминать не полагалось, и мы совершенно искренне считали, что Лентрозина является маркой какой-нибудь особенно ужасной железнодорожной дрезины.
  Почему дрезину сделали школьной учительницей, мы не задумывались.
  Чего было думать об этом, если и так было понятно, что попадёшь к Лентрозине Григорьевне и сам все узнаёшь…
 
НОВОГОДНИЙ ПОДАРОК
  — А помнишь... — сказала мне сестра. — Ты ведь уже в школу ходил, а всё равно — самый маленький в семье был, вот и приходилось тебе старые вещи донашивать. Некому больше было... И однажды взбунтовался ты. Не буду, говоришь, старое носить, и всё! Так тётка-то Маруся тогда к бабке, Анне Тимофеевне, унесла Шуркино пальто перешивать. А когда готово было, пришила на него ярлык с отцовского пальто и принесла домой.
  — Колька, — говорит, — я тебе к Новому году в магазине пальто наглядела. Вроде как твоего размера... Я померить взяла, ты прикинь-ка...
  — В каком магазине? — спросил ты.
  — Да в раймаге ведь... Вон ярлык-то целый... Ты прикинь пальто на себя, если не подойдёт, дак назад отнести надо.
  Ну, ты ярлык проверил, потом надел пальто.
  — Дак что? — тетка Маруся спрашивает. — Будешь носить или в магазин отнести?
  — Оставь... — сказал ты.
  Двоюродная сестра вспомнила историю, которую помнил и я.
  Очень хорошо помнил…
  Действительно, в детстве мне приходилось донашивать вещи, которые носили брат и сестра, и меня это возмущало. И брату и сестре время от времени покупали в магазине новое, а мне нет. И ничто не могло поколебать ощущения несправедливости...
  Так что случай, про который вспомнила двоюродная сестра, на самом деле был. Только сестра и сама не знала некоторых подробностей.
  Я донимал мать, чтобы она купила мне пальто в магазине, а не перешивала пальто, из которого выросла сестра Саша. Но покупать не на что было... Вот мать и придумала этот фокус с ярлыками.
  Сестра не знала только, что ярлыки не обманули меня…
   Я сразу узнал пальто, которое носила Саша, никакой ярлык не мог помешать этому узнаванию. Просто, когда я понял, чьё пальто «купили» мне, я увидел глаза матери — о, как она смотрела на меня тогда! — и слова возмущения застряли комком в горле.
  — Оставь! — только и сумел я буркнуть тогда.
  Мать облегчённо вздохнула, а я потом целый год ходил в этом пальто и старательно не замечал улыбок, которыми обменивались взрослые, когда мать снова и снова рассказывала при мне, как она «покупала» пальто в раймаге.
  Как новое, и носил я это пальто.
  Однажды даже подрался с приятелем Сашей Горбуновым, усомнившимся, что моё пальто — покупное...
  Впрочем, с Сашей Горбуновым мы в тот же вечер и помирились.
  Как-то всё равно нам было, в каких пальто дружить...
 
ТАМ, ГДЕ ВСЕ ДЕТИ ЛЕТАЮТ
  Нет, мне так и не довелось в детстве побывать в церкви… А вот мой приятель Саша Горбунов бывал.
  Его крестили, а потом он ещё раз был в церкви и причащался.
  — Правда?!
  — Правда…
  — Ну и что? Как там…
  — Как-как… — сказал Саша. — Интересно, конечно. Когда дверь открывают, в которую только священникам можно, как будто в Новый год…
  — Почему Новый год?
  — Ну, я не знаю… Просто похоже очень… А ещё… Ещё я летал там… Вот…
  — Летал?!
  — Летал… Там все дети летают… На стенах много детей с крыльями нарисовано... А я подошёл к одной картине, она на такой высокой подставке лежала, хотел посмотреть, а она высоко… Я на цыпочки встал, а всё равно не видно. Я ещё потянулся немного и тут и взлетел… Поцеловал картинку и назад опустился …
   Мы не поверили Саше…
  С какой стати верить…
  Мы уже не маленькие были… Сестре шесть лет исполнилось, мне — четыре.
  Но Саша не стал спорить с нами. Сказал, что никто ему не верит… Ну и пускай…
  Он-то ведь помнит, как там, в церкви, было.
  Снова мне  вспомнился тот давний разговор совсем недавно.
  Мы стояли в церкви, когда туда вошла женщина с мальчиком лет четырёх. Малыш сразу принялся по-хозяйски осматривать храм…
  — Ой, мама! — услышал я его голос. — Там Новый год, да?
  Вытаращившись, карапуз смотрел в распахнувшиеся Царские врата.
  Весь алтарь был залит золотистым светом и празднично, как на новогодней ёлке, переливались на семисвечнике разноцветные лампадки.
  — Иди, иди сюда… — торопливо позвала мальчугана мать. — Приложись к Празднику…
  Малыш привстал перед аналоем на цыпочки, но до иконы не смог дотянуться. И тут мать подхватила его сзади руками под пузечко и подняла. Расправив руки малыш подплыл к иконе и, снизившись, поцеловал её. Потом опустился на пол и, не оглянувшись на мать, заспешил к солее, чтобы ещё посмотреть в новогодний праздник, мерцающий в алтаре.
  — Как тебя звать? — спросил я, когда он проходил мимо.
  — Шаша…— ответил малыш и посмотрел на меня, словно бы спрашивая, чего мне ещё надо?..
  — Летать нравится, Саша?
  Малыш задумчиво посмотрел на меня.
  — Я ещё не летал, дядя… — сказал он.
Отзывы о рассказах Николая Коняева
   «Дети играют в ту недавнюю войну, играют в полуразрушенном доте, смотрят в пулемётную щель, играют, а уже гремят залпы иной войны — в Корее. Тревога и страх живут в людях помимо воли человеческой, и не потому ли вся повесть, все рассказы Коняева пронизаны ощущением страха, тревоги. Не потому ли маленькая девочка хочет быть деревом, чтобы своей зеленью осветить израненную землю, и маленький мальчик этого же хочет, пожелав стать озером…»
Николай Евдокимов
(журнал «Аврора» №6, 1981)
 
   «Народная подпочва многих произведений Николая Коняева, как бы омывание сюжетов водами фольклора, чрезвычайно насыщает многие истории прозаика, рассказывать которые он мастер…
  Художественная речь Коняева берёт начало в пластах народной языковой культуры. Его проза — явление самостоятельное и в земле укоренённое. А потому – живое…»
Андрей Арьев
(журнал «Звезда» №7, 1982)
 
  «Писать о Коняеве нужно отдельно — о созданном им мире русской провинциальной жизни последних тридцати лет — со снами наяву, со стремлением внутренне отгородиться от грубого вторжения «моды» и одновременно беззащитностью перед нею…»
Владимир Акимов
(книга «Критика и время», Лениздат, 1984)

  «Н. Коняев родился на русском Севере, в Заонежье. Неяркие краски родного края, тусклый свет северных небес придают рассказам писателя ощутимо мрачный, «северный» колорит, чем-то напоминающий тёмно-коричневый фон Рембранта. В произведениях Н. Коняева действуют персонажи, которым не свойственно чувство радости и которые сполна познали горечь разлада между жизнью и иллюзией… Мотив страдания, чувство боли за существующую в мире несправедливость пронизывают книгу Н. Коняева… Порою даже трудно объяснить, что же вызывает у читателя чувство внутреннего беспокойства и что лежит в основе вселенской тревоги, печать которой отмечаешь на каждой странице книги. Ощущение какой-то недосказанности, логической незавершённости, смутности чувств, испытываемых героем, — всё это в конце концов предстает перед читателем как некая эстетическая система художника, сознательно уходящего от определённости оценок, видящего что-то важное для себя в этой непредсказуемости событий, в зыбкой смене описываемых чувств и пытающегося с помощью художественного инструментария проникнуть в тайну подсознательного, переложить странный мир неосознанных ощущений на язык литературы».
Юрий Лопусов
(книга «Кризис веры», Москва, «Стиль»,1991)
 
  «Самая примечательная особенность прозы Коняева — потрясающая близость комического и трагического, лёгкость, с которой первое переходит во второе... Одуревший от самогонки Павел Степанович Шелудяков и городской его сын с легкостью необыкновенной собираются поджечь свою родную Забродиху и во время пожара стрелять из ружей в её жителей, а то «волю взяли»…
  Павел Степанович наповал уложил только соседского кобеля, за что был соседом жестоко бит. Однако существуют между соседями не поддающиеся простой логике взаимоотношения: «Так ты живой?» — удивился сосед. И тут же сделал практический вывод: «Ты мне самогонку, Павел Степанович, выкатывай, а то я тебя снова за кобеля бить буду!» И всё стало на свои места, хотя отец и пеняет сыну: «Деревню и тую поджечь не можешь». Комично? Конечно. Но какой страшный жизненный комизм раскрывает рассказ!»
В. Харчев
(«Кто знает, что такое народ».
Журнал «Север», №4, 1992)

  Николаю Коняеву посчастливилось из целой цепи разнообразных событий выстроить уникальное здание под именем «жизнь». Состоящая из этажей-рассказов, она подкупает прежде всего тем, что кажется предельно реальной, будто подсмотренной минуту назад.
  Жизнь в понимании автора есть бесконечное завоевание каждого дня любовью. Что примечательно, ко всякой человеческой судьбе, описанной в рассказах, Коняев находит свой язык. Отличный от предыдущей истории и в то же время родственный ей…
  Ещё одно слагаемое книги Николая Коняева — трепетное сочувствие деревне. Истоку, который не иссякнет на щедрость сердечную, на своеобычность, разнохарактерность. Современная русская проза знает немало признаний в любви к крестьянству, но такое выражение нежности и сопричастности удаётся немногим. Коняев в числе избранных.
  В многочисленной глянцево-книжной продукции книга рассказов Николая Коняева выделяется сочностью строки, выразительностью образов, содержательностью и авторским неравнодушием. И поэтому — её хочется перечитывать.
Наталья Алексютина
(«Российский писатель», №11(62) 2003).
  Редакция газеты «Слово» сердечно поздравляет видного русского писателя  Николая Михайловича Коняева, нашего постоянного автора  и друга газеты, с 60-летием,  желает ему крепкого здоровья, новых творческих свершений, благополучия его семье и близким.