Надвременной Мравинский

Газета «Слово» встретилась с вдовой маэстро Александрой Михайловной ВАВИЛИНОЙ­МРАВИНСКОЙ — «золотой флейтой» заслуженного коллектива России Ленинградского академического симфонического оркестра филармонии, профессором Петербургской консерватории.
— Александра Михайловна, как Вы считаете, слова «великое видится на расстоянии» применимы к Мравинскому, и возможно ли в газетном интервью раскрыть образ такого человека, как Евгений Александрович?
— В этом году Евгению Александровичу Мравинскому исполнилось бы 110 лет. Прошло уже 25 лет, как он ушёл в иной мир бытия (19 января 1988 года). Нам всем, в различной степени связанным с Чистой музыкой, так недостает его. Так возрастает степень его величия в искусстве воссоздания лучших творений авторов прошедших эпох в их эталонном исполнении, почти подлинности.
Божье предназначение — служить Музыке – обязывало его быть неподвластным данности. «Быть у времени в плену» означало для Мравинского «переселение души» в эпоху композитора. Проникновение в атмосферу сочинения и – учитывая правила, соответствующего эпохе стиля – раскрытие в произведении авторского замысла.

«Можно ли прожить без музыки?.. Как будто она не относится к первейшим потребностям человека. Но лишиться её равносильно утрате счастья... Когда­то, слушая музыку, я испытал потрясение, как удар молнии или грома. Искусство должно потрясать. Иначе это не искусство. Опалённость человека искусством, Музыкой – и слушателя, и исполнителя – вот главное, вот результат искусства». (Из дневников.)

Увековечить живое исполнение музыки, в отличие от живописи и архитектуры, возможно лишь в памяти впечатления — от сердца к сердцу — от автора к слушателю через исполнителя. Именно в этом, как говорил Евгений Александрович, «священнодействии» главная и ответственнейшая роль отводится дирижёру.
Музыкальное исполнение как бы «протекает» в определённое для него время; сегодняшнее может отличаться от вчерашнего по различным, тонким нюансам: по акустической атмосфере, зависящей от переполненности зала, по состоянию творческой приподнятости, по взаимоотдаче оркестра и дирижёра... Конечно, в процессе технической эволюции записывающая аппаратура совершенствуется, но дополнительное волнение и некоторый дискомфорт может снизить уровень мастерства. Поэтому концертное исполнение в зале несопоставимо с трансляциями и, тем более, с записями.
Евгений Александрович относился к записям критично, после их прослушивания редко был доволен. Именовал то, что получалось после всей сложной процедуры микширования, повторов и монтажа, «консервами». Но благодарение Богу, что мы и следующие за нами поколения смогут хотя бы в таком виде ощутить мощность воздействия энергии, исходящей от Мравинского. Силу влияния искусства музыки на духовную сферу человека. Даже в записях.
«Искусство должно потрясать», — говорил Мравинский. Слушатель, пришедший в зал с желанием услышать подлинное, тоже является соучастником действа, то есть слушатель тоже «работает». Евгений Александрович чувствовал степень воздействия звучащей в зале музыки на слушателя своей спиной – мембраной.

«Если в зале ничего не происходит, если он равнодушен, значит, нет полной Правды, значит, зал обкраден, и в ответе за всё – как хорошее, так и плохое – дирижёр!». (Из дневников.)

Кстати, единственное, чего никогда не прощал Мравинский, – это лжи.

«Дирижёр обязан быть широко образован, иметь огромный интеллектуально­эстетический кругозор, обладать знаниями в сопредельных искусствах: живописи, поэзии, театре и архитектуре. Любить природу, изучать её законы формы и гармонии. Быть наделённым художественно­ассоциативным воображением и познанием мира вообще... И тогда это всё надо уметь где­то собирать и фокусировать в очередной странице партитуры. Без этого проникновение в атмосферу сочинения не пойдёт... Знание текста вещи не определяет ЗНАНИЕ вещи. Что такое ноты? Это только красная нить мелодии, ЗАМЫСЛА, программы, которую композитор хотел выразить. Дирижер ОБЯЗАН прочесть эту мысль... И вопрос темпов, и вопрос техники, и все остальные вопросы – они в конечном счёте бывают успешно решены при правильном ощущении атмосферы. ТЕМП в первую очередь, потому что в себя включает и характер, и содержание, и образ, и ВСЁ...
Партитура для меня – это человеческий документ. Звучание партитуры – это новая стадия существования произведения. Может быть, это индивидуально, конечно, но для меня и у кое­кого из моих коллег самое мучительное, самое тяжёлое в нашем деле – это весь период подготовки до выхода из дома, ДОМАШНЕЕ ВЫНАШИВАНИЕ ВЕЩЕЙ – ГОТОВНОСТЬ ПАРТИТУРЫ.
На эстраду надо выйти в совершенно особом состоянии собранности и полного слияния с той вещью, которую ты выносишь. Это состояние наращивается в процессе работы, а не только с утра к вечернему концерту. Попадая во власть вещи, вы одновременно испытываете серию сомнений, проблем, задач; изо дня в день напряжение нарастает и духовный груз становится мучительным... Вот тогда и надо выйти к оркестру.
Симфония, если она по­настоящему сыграна, всегда очень действенна. Она затрагивает чувствительные струны души современного человека, самые важные для сегодняшнего дня нравственные проблемы. Ведь симфоническая музыка подобна великой живописи. В ней ставятся коренные вопросы человеческого бытия. Исполнить симфонию – это пройти извилистый путь к ПРАВДЕ». (Из «Бесед» с Евгением Мравинским, 1973.)

— Вопрос о технике Мравинского. Мне запомнилась запись 1978 года, репетиции «Неоконченной симфонии» Франца Шуберта, где маэстро «работал» без палочки... Его руки ни разу не взлетели выше головы. У меня возникло ощущение, что он управлял не оркестром, а самой музыкой.
— Он как­то сказал: «В молодости я много махал».
Корни мануальной техники Мравинского заложены замечательным педагогом, всемирно известным дирижером и профессором Александром Васильевичем Гауком, владевшим настоящей немецкой школой дирижирования; школа эта имеет строгие, устоявшиеся по сегодняшний день традиции. Кредо школы – дирижёр для оркестра, а не наоборот.
Руки дирижёра, помимо тактирования, создают оркестранту удобство ориентации в своей роли. Что, когда... и как он должен исполнить музыкальный текст. Рука дирижёра, его пересекающийся с тобой взгляд, мимика создают впечатление слитности с потоком музыки и всем оркестром. Что удивительно, каждому из оркестрантов казалось, что в момент исполнения глаза Евгения Александровича смотрят именно на него.
Руки Мравинского обладали неповторимой выразительностью и пластичностью жеста. Они всегда были там, где нужно, а иногда предоставляли солирующему инструменту творческую свободу.
Музыка, как и природа, столь разнообразна, что дирижёру приходиться жестом создавать эффект бури, шелеста леса, картину ада или борьбы за любовь. Печаль и радость жизни земной! Всё это было подвластно Мравинскому; дар перевоплощения и само­
отречения был у него настолько велик, что ему не нужно было совершать усилия над собой, чтобы понять Сибелиуса и Брукнера, Хиндемита и Стравинского, Моцарта и Гайдна, Шостаковича и Прокофьева, Генделя и Шуберта, Римского­Корсакова, Вагнера и Чайковского и многих, многих других композиторов.

— А как он появлялся перед публикой...
— Выходил на сцену, к оркестру, Мравинский всегда бережно и сосредоточенно — как бы нёс Музыку в зал с одной мыслью: донести всё, не расплескать ни малейшей драгоценной капли! Само появление его в ожидающем зале – идущий Мравинский: высокий, аполлонически сложенный, с одухотворённым лицом и умением элегантно носить фрак, с неизменно аристократическим поклоном главному действующему лицу — публике — уже предвещало необычайное действо. Праздник души.
И вот теперь, собираясь в его доме, мы — реликты «национального достояния», затонувшего подобно Атлантиде, вспоминаем о прошедшем счастье, слушая с упоением «консервы», оказавшиеся свежее сегодняшних «полуфабрикатов».

— Мравинский был очень требователен к оркестру?
— Неотъемлемым требованием Евгения Александровича к оркестранту являлась ответственность перед музыкой и своей профессией. Он терпеливо и гениально учил. Иногда просто элементарному «ремеслу» — счёту, артикуляции, нюансировке. Добивался идеальной сбалансированности ансамбля. Многое прощал, помогал разрешать бытовые неурядицы, по­рыцарски вставал на защиту оркестра.
Музыканты, прошедшие школу Мравинского, востребованы в любом оркестре – от Америки до Африки.

— Многие говорят о его — почти фанатичном — стремлении к порядку.
— Я не люблю слово «фанатично», оно неприменимо к Мравинскому.
Просто воспитание в семье привило ему навык уважения к чужому времени, к чужой собственности, труду; к пунктуальности в общении с людьми. Порядок в партитуре, в режиме работы оркестра, порядок — несмотря на непритязательность — в быту, опрятность в одежде.

«Мне вспоминается, что начал я с введения строгой дисциплины. Вначале это не всем понравилось. А музыканты – народ с юмором, надо было обладать выдержкой, чтобы не растеряться и настойчиво утверждать свои принципы в работе. Понадобилось время, чтобы мы полюбили друг друга». (Из автобиографии.)

Российское искусство симфонического исполнительства находится ещё в ранней стадии развития. Бог музыки – великий Моцарт — умер в 1791 году, наш русский гений Михаил Иванович Глинка в 1804 году ещё только родился!!! До Мравинского многовековой мир музыки имел уже огромный репертуар оперных и симфонических сочинений, исполняемый величайшими виртуозами струнных и духовых инструментов.
Нашей консерватории всего лишь 150 лет!
Феномен Мравинского в том, что он упорным и настойчивым трудом, вопреки всему, в кратчайший срок вывел оркестр на европейский уровень. До 1988 года заслуженный коллектив республики входил в пятёрку лучших оркестров мира. До сих пор записи многих его исполнений считаются эталонными. Как по интерпретации сочинений, так и по звучанию оркестра.
Между прочим, Мравинский утверждал, что: «Звучание оркестра это – туше (прикосновение) дирижёра».

— Вправе ли художник заявить: «Мне больше нечего сказать...»? Откуда человек может знать, что с ним будет завтра?
— Пути художника неисповедимы: как правило, всякий, просто талантливый художник в своём творчестве достигает кульминационного пика, после которого постепенно угасает; остывает одержимость и страстное желание самовыражения. У гениальных мастеров потенциал творчества развивается по спирали, совпадая подчас с высшей и последней точкой земного бытия.
В 1986 году в программе концерта во втором отделении исполнялась Шестая — «Патетическая» — симфония Петра Ильича Чайковского – любимейшее произведение Мравинского. По сей день помню каждое мгновение выражения лица и рук Евгения Александровича, его вдохновенное дирижирование, передающее всему оркестру величие и совершенство человеческого гения; глубину прозрения смысла и цены жизни, трагичности и смирения пред уходом из неё.
Когда прозвучал последний затихающий звук, подобный прощальному удару сердца, в зале наступила гробовая тишина... Аплодисментов не последовало... Минуты этой сакральной тишины показались Мравинскому вечностью.
Едва заметным жестом правой руки он закрыл партитуру, и только после паузы кто­то робко начал аплодировать. Евгения Александровича ненасытно, многократно вызывали на сцену, и он благодарно совершал поклоны прощания с любимыми слушателями.
После концерта дома на моё ласковое поздравление ответил: «Я им всё сказал — мне больше нечего добавить...». Он принёс в дар людям всё, что смог — полную чашу любви к бессмертной музыке Чайковского и к ним — преданным ценителям высокого искусства.

— Несколько лет назад Вы совершили титаническую работу, подготовили к изданию «Записки на память» — дневники Евгения Александровича. Можно ли предоставить читателям газеты «Слово» возможность познакомиться с мыслями и текстами самого Мравинского.
— Конечно, ведь в «Дневниках», написанных для себя, впрок, Мравинский предстаёт в новом, незнакомом доселе, человеческом облике. Как выразился Иосиф Бродский, «из глубины Вселенной, с другого её конца...» открывается во всей полноте исповедальная правда минувшего.
«Нотатки», как он называл дневниковые записи, велись иногда в блокноте, умещавшемся в кармане пиджака, иногда в еженедельнике­календаре, но всегда совершенные по форме: начало дня, погода, какие­либо события и предсумеречное итоговое размышление. Всё это излагалось с только ему известными сокращениями и, конечно, бисерным почерком.
Расшифровывая его нотатки, долго не могла уразуметь, что такое Д.С.П. Мне, «продукту» ХХ века, знакома была лишь «древесно­стружечная плита»! Спасло моё упрямство и самолюбие: оказалось – «До Сих Пор».
Вся работа была проделана мною в течение 2001—2003 годов. Пришлось освоить компьютер и забыть о минутах для себя.
Вот удивительная запись:

«Во ржи: по краям ржаного поля, вдоль заросших брединой канавок... Медовые цветущие углы, горячие от солнца. Несколько шагов в сторону от межи – густая рожь... Сухая земля. Вокруг нежно­зеленые коленчатые стебли колосьев, синие воротнички васильков; в ветре клонится вокруг и переливается рожь. Уже начала «звенеть»; совсем рядом – поднялся с песней жаворонок, просвечивая в солнце по краям перышками – точно в маленьком сиянии. Всё налетала с тревожным писком «пти, пти...» жёлтенькая трясогузка, верно испуганная моей близостью к гнездышку; всё проверяла: «сидит ли ещё?» Тёплый, густой и нежный дух цветущей ржи , горячей земли, солнца...
Один из колосков, казалось, случайно задел мне лицо, да так, прислонясь, и остался. Так мы долго и были вместе – точно прильнули друг к другу в молчаливом единении; так остро было это проникновение в Единую неисчислимую неповторимость живущего вокруг меня, так утешительна общность пути его с путём моего одиночества, что светлые слёзы полились по щекам, и стало чисто и счастливо...» (1953. 29.VI.)

— Евгений Александрович боролся за первенство с конкурентами?
— В возрасте 35 лет Мравинский участвовал в Первом Всесоюзном конкурсе дирижёров и завоевал Первую премию. После чего вскоре был переведён из Театра оперы и балета имени Кирова, где с упоением отдавался творчеству, в филармонию с назначением на пост главного дирижера ЗКР. Театр Мравинский любил самозабвенно и не испытал радости от перемен – знал, сколь сложен этот коллектив, где один дирижёр сменял другого через каждые пару лет. Евгения Александровича уже знали в оркестре, так как с 1933 года его периодически приглашали для проведения концертов. Успех и слава пришли к Мравинскому ещё в театре: были правительственные награды и триумф премьеры Пятой симфонии Дмитрия Шостаковича в 1937 году.
Понятия конкуренции, да ещё борьбы для Мравинского были исключены. Он всех считал лучше себя и никогда ни на одного дирижёра не возводил хулы, наоборот, всегда находил что­то полезное для себя. Часто восторгался даже своими учениками.
Примером самооценки Мравинским своих возможностей может служить трогательный эпизод: желая доставить Евгению Александровичу радость, я поставила на вновь приобретённый стереопроигрыватель пластинку, подаренную нам в Австрии, с произведением Игоря Стравинского «Аполлон мусагет». Замерев от восторга, он внимательно, с умилением слушал потрясающую музыку, а по щекам текли слёзы. «Отчего ты плачешь?» Он: «Мне так близко именно такое прочтение партитуры, да и его прекрасное исполнение... Интересно, кто дирижирует? Мне теперь, с нашим оркестром так не сыграть...». Утешаю его: «Это ты и твой неизменный оркестр». Не поверил. Пришлось предъявить и пластинку, и конверт с его роскошным портретом. «Нечаянная радость», — благодарил.
Были у него и любимые дирижёры, как ему казалось, недосягаемой для него высоты: Абендрот, Фурхтвенглер, Тосканини (он мечтал поехать в Италию, чтобы присутствовать на репетициях Тосканини — Министерство культуры СССР в его просьбе отказало), Мюнш, Ансерме, Караян, Штидри, Коутс и многие другие. Из поколения молодых дирижёров многим Евгений Александрович предвещал блестящую карьеру, причем независимо от страны или педагогов, у которых молодёжь училась. И его пророчества сбылись.
— Мравинский мог плакать?
— Вопреки внешней мужественности и волевому характеру, он обладал очень нежной и ранимой душой. Кроме самых близких людей, никто никогда этого не видел, и не мог даже предположить такое. Однако он нередко мог ронять слезу над партитурой от радости встречи, от вопиющей несправедливости и сострадания, но никогда не стыдился слёз своих.

— Свою религиозность он пронёс через всю жизнь. В атеистическом СССР! Хочу спросить, об отношениях Евгения Александровича с Богом.
— «Отношений с Богом» не бывает.
Бог – голос совести, он есть в тебе или его нет. Дед – Константин Иосифович — при крещении надел Женечке золотой крестик с выгравированными словами «Спаси и сохрани». Этот крестик и хранил его до конца земного пути.
Евгений Александрович никогда не отрекался от веры, не скрывал и не стремился кого­либо склонять к вере или переубеждать неверующего. Он открыто посещал церковь, исповедовался и причащался, а незадолго до смерти в 1987 году соборовался. Надо признать, что не всех верующих преследовали. Я тоже крещённая и посещаю Храм Божий с младенчества по сей день, ни с какой стороны не чувствовала укоров.
Примечателен эпизод из моей первой домашней встречи с Евгением Александровичем: после успешно выдержанного мною конкурса к ЗКР Инна Михайловна Серикова — жена Евгения Александровича пригласила меня к ним на ужин. Уютно устроившись на махонькой кухне скромной двухкомнатной квартиры — в доме сталинской постройки, на Тверской улице, 18 – Евгений Александрович с большим интересом выспрашивал о перипетиях моей жизни, а под конец трапезы вдруг спросил: «А Вы верующая?» — «А как же!» — смутилась я. — «Мне почему­то кажется, что мы будем с Вами большими друзьями...»
Только Бог ведает, как сложится судьба человеческая. Нас обручило общее горе: в 1964 году не стало Инны Михайловны – любимейшей женщины Мравинского и, в её лице, моего большого друга, учителя­музыковеда, взявшей с меня на смертном одре клятву не оставлять его в одиночестве. Даже сегодня, когда Евгений Мравинский стал далёкой планетой, я не нарушаю данного мной зарока – быть с ним.

«Свет в Храме, золотисто­белый иконостас, чистота, благолепие, порядок, милосердная лёгкость дыхания. Взор очей Владимирской Божией Матери, зрящей меня, как когда­то было в Сокольниках, у Иверской. Казанская строгая икона. Сверкающая, лучистая риза иконы Успенья Божией Матери – иконы Храмового праздника; случайно встреченный Алей образ Серафима Саровского, в левом приделе – Григорий Победоносец с копьём... Долго с Алей молитвенно вдыхали Благодать, будто погружённые в неё..., сказали «спасибо» монахине, проводившей нас широко посаженными всезнающими глазами.
На кладбище. Жаркое солнце. Ряды одинаковых серебристых крестов почивших монахинь. Чисто выметенный песок промеж них. В каждой раковине цветут свежие цветы. Около церкви могила Игуменьи Ангелины. И тут – за гробовой чертой – они вместе, соборно... единая, святая, Соборная и Апостольская Церковь... Заходили к многосотлетнему дубу... Прикоснулись к нему... В 6 пошли ко всенощной. Когда проходили двором ударил колокол – Благовест к Вечерне... Благая Весть во Тьме вечерней земли. Поплыли вдаль мерные, певучие редкие удары». (1976. 15.VII.)

«...вчера в храме озарило новое; не «избави от смерти» и не «повремени с концом моим». Но: Господи! Приими меня в Лоно Твое!» (1987.17.VII.)

«Природа – своя среда; Прибежище; Врачевание; Волхование; Мера Вещей... Жизнь в Природе – Благо... Нет Блага – просто нет жизни... «Дома» — в Природе – это ощущение себя в мире, как в Божьей горнице... почти отождествление себя со средой...» (Из дневников.)

— Бога слышал в Природе.
— Две стихии владели Мравинским: ПРИРОДА – своя среда и Музыка. Природу с жадностью познавал. Любимой книгой был учебник «Об инстинктах и нравах насекомых» Фабра. Обожал географию и мечтал о путешествиях. Изучал повадки «меньших братьев» наших, любил и умело обходился с лошадьми. После гимназии поступил в университет на биологический факультет. Но... проучился всего лишь один год! Пересилила музыка и неколебимая воля матери Елизаветы Николаевны, написавшей ему на фото в 1928 году: «Я буду слишком разочарована, если ошибусь в звучании твоей Души».
Евгений Александрович поступает в консерваторию на два факультета: композиторский, класс Щербачова, и дирижерский, к Александру Гауку, становится горячо любящим учеником и преданным другом. Но природа – «своя» среда — не подменяется и не отторгается, а именно из неё Мравинский черпает вдохновение и силы для творчества. Он пользуется малейшей возможностью отдохновения от «замурованного в камень города», аккумулирует в себе благость природы и воплощает всё это богатство в музыке. Отсюда такое «Море» Дебюсси, такие «Времена года» Глазунова... Где воспеваются ржаные поля, зимние вьюги, движение облаков и нега Фавна...
Вы пишете стихи и должны оценить поэтичность описания Евгением Александровичем леса.

«Если знать, как войти в лес, и знать, как Быть в нём, то поис­
тине это как коснуться сущности вещей; как войти в вещь в себе.
Можно изучать лес долго и кропотливо, пересчитать в нём каждое дерево и пройти лес – пройти насквозь, не коснувшись его: ведь он расступится, пропустит... и вновь сомкнется за тобой в своём молчании.
Лес – это не только сборище деревьев; это – новое единство, новое качество. Жизнь леса – это нечто иное, чем жизнь множества собранных вместе деревьев.
Лес – это среда не только в смысле неких условий жизни.
Лес – среда, как вода, как воздух, как земля.
Лес – это как тело, некое высшее единство.
Лес – это безвестность бесчисленного (как пески, как воды...).
Лес – это мудрость мхов.
Лес – это Молчание, Вершение.
Лес – это тело, но тело, в которое можно войти, проникнуть.
Недалеко на сосне качнулась ветка: белка.
Заметила меня. Уставилась, задергала хвостом, зацокала, насмешливо цокая, взлетела вверх по стволу; пробежала к концу длинной ветви, перенеслась, точно перелетела, на соседнее дерево. Там у ствола – затихла, уставив ушки и бусинки глаз. Опять вся задёргалась, завертелась и, цокая и насмехаясь, скрылась в густой кроне сосны.
Дятел у расщелины соснового ствола – работающий над шишкой.
Солнце зашло. Под ногами шуршит осенняя листва. Воздух неподвижен и живительно свеж. Порой ощущаешь в нём особенно чистый, холодноватый запах озона. Особенно в чащинках, у кустов...» (1953. 25. IX.)

— И поэтично, и мудро...
— А вот об отдаче себя Природе и самих «Нотатках»...
«Часок у осинок на лесной горке: постепенное волхование природы: уход мыслей, покой, просторное время, растворение в шелесте листвы, тишине. Вот основная цель нынче пребывания здесь: отдача себя Таинственному Врачеванию Природы. Ей не только как Благостной – «своей» среде, но как стихии: с отрешением от инерции, «воли», всего – и мыслей и желаний – «текущего»; без специальных поисков формулировок обобщений, а, тем более, без одержимости «нотатками» и их формой как таковой; они должны и могут быть только естественным следствием, а не самоцелью: проще, проще! Не мудрствуя! Правдивее: помнишь? – «изнутри вовне!» Только тогда будет правда – лёгкость и простота; слушай миг как он есть. Слово о нём – в разлуке с ним – потом... если удастся». (1952. «Алексейково» (Калининская­Тверская) 5.VIII.)

Ещё:
«На лысой горке – над озером – трепет прибрежных осин, дрожание их в набегающем ветре – было, как образ идеального сплошного tremolo струнных». (Из дневников.)

И ещё:
«У дороги встретилась старая ель: Такая могучая, такая стройная, такая мохнатая и широкая, что не мог удержаться: подошёл, поздоровался с ней за лапу и пожелал ей ещё долгого века...» (1964. IX.)

— Я чувствую язык профессионального писателя... Даже хочется поучиться. Александра Михайловна, расскажите, пожалуйста, о дружбе Мравинского и Шостаковича.
— Дмитрия Дмитриевича Шостаковича – гениального композитора и летописца ХХ столетия – Евгений Александрович называл «братом по дням».

«Я так ощущаю Митю – температурно, что мне даже кажется это сентиментальным». (Из дневников.)

«Осенью 1971 года я имел радость и счастье жить в Репино, в Доме творчества композиторов. Он заканчивал свою пятнадцатую симфонию. Я никогда не забуду вечерний час, когда проходил однажды мимо его коттеджа. Были грустные сумерки. В окне стояла лампа под зелёным абажуром, небольшой луч её светил на голову Дмитрия Дмитриевича, на его плечи, на руки и голову, которая поворачивалась то налево, где был черновик, то направо, куда он заносил ноты в чистовик. Такое было впечатление, что он стремится не потерять ни одной доли секунды. Это была РАБОТА. Он совершенно отсутствовал. Для него не существовало в это время ничего.
И вот этот кадр: осенние сумерки... и лицо, столь дорогое и знакомое, утонувшее в ноты, я никогда не забуду. Это был Большой час, который длился несколько минут...
Пятнадцатая симфония – одно из сложнейших, глубочайших и труднейших произведений. Вникать в музыку надо медленно, снимая слой за слоем и обнаруживая всё новые и новые подтексты» (Из «Бесед».)

Мравинский и Шостакович жили в одно время, в одной стране. И оба жили в музыке. Несмотря на различие темпераментов и тяготений. Для Евгения Александровича Природа — «своя» среда, Дмитрий Дмитриевич к природе был равнодушен, не любил мошкары, комарья и был как бы «вне внешнего». Зато знал всех игроков футбола поименно: кто, сколько и когда забил голов. Являясь потомком польского революционера, он ревниво придерживался гражданской позиции в истории страны и своего народа. Многие его симфонии программны: «Октябрьская», «1905 год», ХI, VII — «Ленинградская» («Блокадная»), XII — о Ленине, «Авроре», революции...
Из пятнадцати симфоний – шесть были исполнены впервые Евгением Александровичем. Плюс к симфониям Мравинский поставил премьеры «Песнь о лесах», скрипичный и виолончельный концерты.
Сотворчество началось с Пятой.
Поначалу Дмитрий Дмитриевич был взволнован непомерной тщательностью репетиционного процесса, но успех был настолько блистателен, что союз этих двух людей стал долговечным.
Дмитрий Шостакович: «...Но потом я понял, что дирижёр должен очень глубоко внедриться в партитуру и понять замысел, что иначе у Евгения Александровича и быть не могло».

«Я тоже прожил многие годы в этой же самой жизни, и поэтому мне кровно близко всё, что им (Дмитрием Шостаковичем) создано, что им отражено в его симфониях – в его музыке, вообще... Передо мной открывалось то, что я уже давно сам знал. Мне оставалось только мобилизовать все свои силы. И мне казалось, что их всегда не хватало для того, чтобы воплотить исполнительски то, что создано композитором». (Е.А. Мравинский. Сборник, посвящённый 60­летию Дмитрия Шостаковича.)
Восьмую симфонию Евгений Александрович поставил в 1943 году с Госоркестром в Москве, специально приехав из Новосибирска, куда в период Отечественной войны был эвакуирован ЗКР. Дмитрий Дмитриевич не пропустил ни одной репетиции и, однажды подойдя к Евгению Александровичу в перерыве, попросил разрешения посвятить ему эту симфонию.

«Я, конечно, не помню, что я ответил тогда, но это было самое большое счастье в моей жизни». (Из «Бесед» А. Золотова с Е. Мравинским.)

В журнале «Музыкальная академия» №4 за 1997 год, посвящённом целиком Дмитрию Шостаковичу, мною помещены автографы переписки этих замечательных музыкантов в момент подготовки сочинений к исполнению.
После опубликования в Америке книги Соломона Волкова о Шостаковиче, произведшей эффект взорванной бомбы, в нашей стране было прекращено издание его сочинений, а также снятие с репертуаров в концертных учреждениях произведений композитора. Один Мравинский – наперекор всему – весь сезон 1975—1976 гг. неуклонно, каждый месяц исполнял то или иное сочинение, подымая партитуру как знак признания и преданности искусству Шостаковича.
ХV симфония, исполненная Мравинским в Германии, в городе Дуйсбург, в 1984 году на фестивале имени Шостаковича, где прозвучали все сочинения великого композитора, стала для Евгения Александровича последней: до смертного часа своей жизни он готовился предстать с V симфонией, отметить её пятидесятилетие... Рядом с опустевшим креслом, на пульте лежала раскрытая партитура Пятой.

— Что такое «покой отстранённости» — выражение Мравинского?
— В «Беседах» с Андреем Золотовым Евгений Александрович даёт потрясающий анализ содержания Восьмой симфонии, характеризуя одну из частей (пассакалию) как «покой отстранённости», когда душа освобождается от всего бренного, от суеты и желаний. Это гениально описано Львом Толстым: предсмертное состояние Андрея Болконского после сражения при Бородино.

— Вопрос об отношении Евгения Александровича к поэзии?
— Он не просто её любил, всем своим существом воспринимал поэзию как вершину человеческого духовного самовыражения, знал её и постоянно возвращался к любимым поэтам. Любил слушать и восхищался открытыми для него новыми, молодыми поэтами.
К счастью, застал Серебряный век с музыкальнейшим Северяниным, Блоком, Клюевым и Есениным, Ивановым и Мережковским; в молодости сам писал стихи и даже музыку к ним. Любимыми в течение всей жизни были Тютчев и Бунин. Мне посчастливилось открыть ему Рубцова, Цветаеву, Солоухина, Чуева и многих других поэтов. Благо помнила их наизусть и частенько, коротая время в долгих дорожных переездах, читала ему.

— Евгению Александровичу часто предлагали «обрести в Европе достойные условия проживания и свободу творческой деятельности». Почему он отказывался?
— Не только в Европе, но и в Америке. Настоятельно уговаривали заключить хотя бы на год контракт с японским оркестром. Но воспитанный отцом – действительным статским советником и дедом – известнейшим военным инженером фортификаций (оба в чине генералов), он даже в самые лихие для Отчизны годины не смел помыслить о постыдном поступке «дворянина­невозвращенца». Аргумент всегда был один и тот же: «А мне немного нужно... главное – ничем не обрастать, вторую экспроприацию я не переживу...».
Что касается «свободы творчества», то и тут он был над временем, несгибаем и бескомпромиссен: в репертуар включал авторов, заинтересовавших его, заронивших в его душе отклик.
И ещё: Мравинский, встречаясь с эмигрантами первой волны и слыша их ностальгические нотки, отчётливо представлял себе, как, покинув свой край, ему будет не хватать родимой Тверской, исхоженной с пожизненным другом Николаем Черкасовым вдоль и поперек, улочек и моря Усть­Нарвы, родных могил и осиротевших четвероногих друзей...

— Каким он был в обычной жизни, в быту?
— Достаточно прочесть его «Записки на память», чтобы понять, что, кроме любви – «быть вместе», всё остальное третьестепенно.

«Ты ведь понимаешь, что разлука отличается от смерти только надеждой на встречу». (Из дневников.)

Хорошо помню его всегдашнее настойчивое требование скорее возвращаться домой: «Алёша, имей в виду — я хочу умереть дома...»

— Как Евгений Александрович, обладая совершенным музыкальным слухом, реагировал на не музыкальные звуки, шумы — на писк водопроводного крана, скрип двери, визг тормозов и прочее?
— Так и об этом у него тоже гениально сказано:

«...страшен шум, который внутри тебя, даже если находишься в глухой тиши; а бывает так, что снаружи грохот, а ты умиротворен, спокоен и счастлив, и не слышишь ни шторма, ни бури». (Из дневников.)

— Петербург – в то время Ленинград – на него давил?
— Дореволюционный Петербург был для мальчика счастливым детством: обожаем в семье – «наш маленький лорд» называла его родня; влюблён в первую учительницу по фортепьяно Ольгу Ачкасову... Никольский собор, в котором он еженедельно исповедовался и причащался, посещал все церковные праздники, Львиный мостик через канал Грибоедова, родимая Подъяческая, волшебница – Театральная площадь с её «небожителями» — артистами Мариинки, в которой он имел абонемент на балетные и оперные спектакли... Жоржик Фогт – дружок, живший по соседству, с которым мечтали о побегах и путешествиях и с которым избороздили все пригороды Питера... Колокольная с талантливой компанией молодёжи, куда нередко наведывалась очаровательная Любовь Орлова. Посещение Колокольной, которая неотвратимо сиротела, сохранилось почти до последнего периода жизни Евгения Александровича. Конечно же, всё это Мравинский горячо любил, часто видел в снах и бережно хранил в своей памяти.
Роковые семнадцатые годы лишили всего, кроме Музыки и Природы. Этим и был он богат, несмотря на чудовищные условия существования: утрата отца, непосильный труд Елизаветы Николаевны в костюмерном цехе Мариинки, интернатное проживание и обучение в нём, постоянный голод... И только внутренний стержень духовной высоты определил выбор достойного пути. Помогло совершенное владение фортепьяно: озвучивал «немые» кинофильмы, аккомпанировал в балетном училище (ныне им. А.Я. Вагановой), что служило небольшим материальным подспорьем.
Что касается Петербурга­Ленинграда, естественно, стало сложнее: сменились критерии оценок во всём, изменились устои общества. Предстояло решать судьбоносную задачу: с кем ты, что ты можешь ДАТЬ? Мравинский избрал путь ТВОРЧЕСКОГО СОЗИДАНИЯ. Вобрав, по законам канона, всё лучшее из прошлого, не руша его, он бережно и терпеливо доводил вверенное ему дело до высочайшего профессионального уровня. След, оставленный Мравинским в истории музыки, глубок и неизгладим.
А в смысле «нажимов» бывало всякое: 1948 год – ждановская «борьба с формализмом». Причём именно Мравинского за исполнение музыки своих современников – Прокофьева, Шостаковича, Хачатуряна и многих других – считали рассадником формализма. Выстоял! Съезд композиторов услышал из его уст о том, что бороться нужно не с формализмом, а с дилетантизмом.
Всякие мелкие проказы – отмена юбилея оркестра в 1982 году, снятие солистов с гастрольных поездок – «изобретались» на подпольном уровне. Никогда ни один первый секретарь горкома или обкома не сказал Мравинскому ни единого резкого слова. Родионов и Романов даже иногда посещали его концерты.
Вся «мышиная возня» захлёбывалась, разбивалась о неприступную крепость надземного духа Мравинского. И победу одерживали Музыка и Правда.
В шестидесятых годах Моисей Абрамович Гринберг упорно настаивал на переезде Евгения Александровича в Москву, предлагал руководство Государственным оркестром. Но и это лестное предложение не склонило Мравинского.

— Что будет с наследием маэстро? С его архивом?
— В наследие всему музыкальному миру Мравинский оставил Музыку в его исполнении. Записи, пластинки, фильмы о нём востребованы во многих странах. Его партитуры изучают серьезные дирижёры и музыковеды.
К счастью, с помощью Президентского фонда Владимира Владимировича Путина отдельные уцелевшие его «Нотатки», раскрывающие истинную распахнутость его богатой души, опубликованы и тоже могут входить в дарованное им самим наследие.
Несравненные десять фильмов Андрея Золотова, известные во всём мире, тоже входят в ряд драгоценного наследия. Плюс к этому: фильмы Дмитрия Рождественского, фильмы каналов «Культура» и «Россия», фильм Би­би­си, две книги Виталия Фомина о Мравинском.
Шотландский писатель Грегор Тассик написал документальную книгу о Маэстро.
Евгений Александрович был всегда аккуратен и пунктуален в сохранении документов: переписки, концертных и гастрольных планов... На их основе Общество «Евгений Мравинский», созданное в Японии (президент Кензо Амо сан), издало дискографию и концертографию Е.А. Мравинского. И это тоже можно отнести к наследию.
В настоящее время большую заинтересованность к наследию проявила администрация Шереметьевского дворца. Идея создания мемориального кабинета Мравинского во дворце кажется мне актуальной.
К благодарению Мравинскому следует отнести фестивали им. Мравинского, ежегодно проводимые в Эстонии, инициируемые дирижёром Анатолием Щурой и Ольгой Бундер при поддержке министерского отдела «Культур/капитал».
В Усть­Нарве в 1990 году освящена о. Геннадием мемориальная доска на домике, где полтора десятилетия любил отдыхать и трудиться Евгений Александрович.
Мною установлено надгробье работы скульптора Левона Лазарева на Богословском кладбище. На здании филармонии находится мемориальная доска, созданная тем же автором.
В отделе культуры ЦК партии было благое намерение одобрить список мероприятий (представленный ленинградским правительством) по увековечиванию памяти Евгения Александровича. К примеру, присвоить оркестру имя Мравинского; учредить Международный конкурс дирижёров его имени; установить мемориальную доску на доме, где он прожил последние годы – большую часть своей жизни; назвать именем Мравинского улицу или площадь (как это делается за рубежом).
По ряду причин этому благому намерению не суждено было осуществиться.

— Достойно сожаления уничтожение усадьбы Мравинских в Куузе (ныне Климово) Выборгского района.
— Это настоящее «Дворянское гнездо», где проводили отдых многочисленные родственники Мравинских­Домантовичей, где в былые годы встречались Евгения Мравина, Коллонтай, родные сёстры Северянина и любимый всеми отрок Женя. КУГИ предложил мне вместо «бессрочного и безвозмездного пользования» аренду. Это мне­то – учителю музыки – арендовать 26 га земли плюс двухэтажное строение?!
Замышлялось превращение усадьбы в Дом отдыха и творчества для музыкально одарённых детей, которые могли бы сочетать пребывание на природе с благотворительными концертами.
С утраченным и несбывшимся я смирилась только потому, что представила себе, как Евгений Александрович, стуча по столу указательным пальцем, строго напутствует: «Прекрати, не обрастай!».
Но вопреки запрету, ещё раз успела «обрасти»!
4 июля 2003 года, к столетию Мравинского в филармонии им. Д.Д. Шостаковича, в Большом зале, где более полувека Евгений Александрович дарил публике счастье, состоялось вручение свидетельства Международного астрономического союза и Российской академии наук за подписью Ж.И. Алферова и А.М. Финкельштейна о присвоении планете 190818/8/x/2 имени «Мравинский».
Теперь я обязана сверять все свои поступки с его внимательным взглядом. Принимать издалека его добрый покров и смиренно надеяться на встречу.

— Александра Михайловна, благодарю Вас за этот глубокий разговор и за приобщение к искусству Евгения Александровича Мравинского.

 

Беседовал
Владимир ХОХЛЕВ.
Санкт­Петербург, май 2013.