Монументальная истинность таланта

  Игорю Павловичу ОБРОСОВУ – действительному члену Российской академии художеств и Академии российской словесности, народному художнику страны, лауреату Государственных премий CCCР и России, члену Общественного совета газеты «Слово» — 23 мая исполняется 79.

  Глядя на него, ещё раз вспоминаешь банальную истину: возраст – понятие относительное. По-прежнему в мастерской академика нарастающий ворох новых холстов, рисунков, эскизов, рам и подрамников – всего того, что составляет понятие продолжающегося творчества. Обросову можно только позавидовать! Не масштабу дарования – это от Бога, — а одержимости, рабочей собранности обыкновенного труженика.
  Нет, всё-таки необыкновенного!
  Беседа с Игорем Павловичем состоялась в канун дня рождения этого мастера кисти и слова.
 
  – У нас было много встреч и бесед. Но меня никогда не оставляло чувство недосказанности. Вероятно, это чувство всегда останется между нами, что порождает желание снова увидеться и продолжить непрерывающийся диалог. А вот самый что ни на есть «дежурный» вопрос я тебе ранее так и не задал.
  Когда ты начался как художник?
  – Мама моя ушла из жизни в звании врача. А родилась она с призванием художника. Прекрасно рисовала. Но война всё сломала. В то время важнее было держать в руках скальпель, а не кисть живописца. Она была призвана медициной, стала замечательным врачом.
  По сей день в семейных архивах наших храним её этюды. И как память о самом дорогом человеке, и как боль о судьбе, которая могла сложиться совсем иначе.
  – Твоё вхождение в искусство началось, как понимаю, с мамы, женщины незаурядной. Но всё же, когда произошла в детстве первая встреча с карандашом? Традиционно, как для многих в те времена, — во Дворце пионеров?
  – Традиционно и отвечу: да. Но первый толчок всё-таки был от мамы. Однажды на даче, а было мне тогда лет шесть, озорничал я с ватагой пацанвы и в потасовке заработал хороший бланш под глазом. Весь в слезах бросился к спасительной калитке, у которой сидела на раскладном стульчике мама и заканчивала этюд маслом. Она, как я считал, должна была немедленно оставить работу и отомстить обидчику её любимого чада.
  У мамы же реакция оказалась совсем иной, невозмутимой. Она ласково стёрла кровь с моей щеки и тихо сказала: «Займись делом, сынок! Выжми мне краски на палитру. Вот этот тюбик чёрной и этот тюбик охристой краски. Спасибо, дорогой! Ты мне очень помог. Без тебя этот пейзаж я бы не завершила».
  Почему-то сразу забылось ребячье сражение. Я выжимал свежую пахучую змейку на досточку, а мама терпеливо ждала. Значит, без меня она не может справиться с трудностями. Я помогаю ей рисовать!
  – Через эти мгновения единения с ней, через тюбики охры и виноградной чёрной ты и вошёл в искусство? А ведь эти краски и поныне любимые в твоей, очень ограниченной по цветам палитре.
  – Знаменательно, что красоту этих красок я словно уловил тогда, в далёкое свое шестилетие. Но то, что «цветным» можно быть и в монохромности, понял намного позднее. Через годы учёбы, через большую практику зрелых лет.
  – Но отроческое твоё становление началось всё-таки с занятий в изостудии?
  – Имено так — с Дворца пионеров на улице Стопани у Кировских ворот. С замечательнейшего педагога по призванию Александра Михайловича Михайлова. Здесь я встретился с Неменским, будущим художником, занявшим заметное место в эстетическом воспитании молодёжи. Несколько лет назад мы собрались на вечер выпускников и были счастливы обнять своего дорогого учителя, который прожил удивительно долгую и удивительно полезную жизнь. Но вскоре он нас покинул, а забыть его школу, встречи, устраиваемые им с великими мастерами прошлого, невозможно.
  Вот это и легло в основу построения себя как личности.
  – Окончен художественный вуз. Первые работы, первые заработки. Ты заглянул в издательство, проиллюстрировал первую книгу…
  – Осмелился переступить порог солидного Гослита и заглянуть в кабинет главного художника, корифея советской графики Андрея Гончарова…
  – Покорителя шекспировских высот в ксилографии, гравюре, линолеуме…
  – К встрече подготовился серьёзно. Подробнейшим образом проиллюстрировал три книги со всеми их элементами – заставками, концовками, титулом, форзацами, полосными иллюстрациями. Помогала мне в работе Алла, моя первая жена (недавно скончавшаяся), обладавшая редким чувством сложной и самостоятельной профессии шрифтовика.
  – И как Андрей Дмитриевич вас обоих встретил?
  – Забыл о суровости собственного характера, завёл в литредакцию и зычно спросил: «Что у вас в наличии?» – «Юрий Нагибин».
  – Давайте!
  Так мои иллюстрации были впервые опубликованы в печати. Это были нагибинские новеллы.
  – А как сам Юрий Маркович отреагировал на это издание «Рассказов»?
  – Лет через 15 директор ГМИИ имени Пушкина, очаровательная Ирина Антонова, на одной из выставок познакомила меня с писателем. Нагибин вспомнил свою книжку и сказал мне самые тёплые слова. Сказал, что я «попал в него».
  – Ну а потом встреча с «Юностью»…
  – С её главным редактором Валентином Петровичем Катаевым, 7 лет стоявшим у штурвала этого немыслимо популярного журнала. Он открыл мою первую персональную выставку в стенах редакции. Потом журнал возглавил Борис Полевой. Я исполнил несколько разворотных рисунков для обложек этого молодёжного издания.
  – И всё же для меня загадка, как ты, находясь в «обойме» одарённейших людей своего времени – Попкова, Никонова, Оссовского, Иванова, Салахова и более старшего Коржева, – смог сохранить свой стиль, столь резко отличный от других. То, чему никакой институт научить не может.
  Откуда в твоих жилах течёт этот Стиль?
  – Мы все представители разных школ. Названные тобой большие имена современности – приверженцы суриковской реалистической методики. Я же строгановец, архитектор линии.
  Мне ближе импрессионизм.
  – Ну, это уж совсем не чувствуется в твоих работах!
  – Для тебя импрессионизм – это воздух, прозрачность?
  – Да, в первую очередь.
  – А для меня искренность, первое впечатление от увиденного.
  – Всё же визуально трудно провести параллель между твоей графической живописью и полотнами Моне, Ван Гога, Сезанна…
  – Последнего не называй! Поль Сезанн – бунтарь живописи. Необыкновенной убедительностью своего письма он стольких художников покалечил! Подчинил своему видению и пластическому мышлению. Сколько живописцев потеряли своё лицо, став его слепыми подражателями.
  Второстепенными «сезаннистами»…
  – Как бы ни был великолепен художник…
  – …Второй такой же, пусть и талантливо его дублирующий, не нужен.
  – Он всегда обречён на фамилию Эрзац. Никогда не будет второго Леонардо, Тициана, Рублева, Врубеля, Левитана…
  – Да, художник всегда должен оставаться самим собой.
  – Звучит законченной математической формулировкой для каждой творческой личности. Но вернёмся к моему вопросу. Ведь помимо французских импрессионистов на тебя повлияли и другие явления искусства?
  – Итальянский неореализм.
  – И его манифест, фильм Росселини «Рим – открытый город»?
  – Не верится, но картина создана в годы Второй мировой и вышла на экраны Италии в 1945 году.
  – А «Рим, 11 часов» Де Сантиса?
  – Или «Похитители велосипедов» Де Сика и его же «Умберто Д».
  – А «Неаполь – город миллионеров» Эдуардо де Филиппо, «Под небом Сицилии» Пьетро Джерми, «Земля дрожит» Лукино Висконти…
  – Поражал аскетизм киноплёнки, начисто исключавшей присутствие цвета. Я впервые ощутил истинный драматизм чёрно-белого решения изобразительного сюжета. Сколько внутреннего света таится в аскетизме этого сочетания!
  – Ты начал с иллюстрирования книг, оформления журналов, вскоре перейдя в станковую графику, за которой последовал логичный переход к мольберту живописца.
  – Как бы ни была прекрасна книга, каким бы действенным ни оказывалось слово литератора, оно – слово – заставляет меня, художника, следовать за ним. То есть тему и сюжет дарит мне другой…
  – Лишающий тебя важнейшего качества – самостоятельности, если даже «указание» исходит от классика с «венцом на голове»?
  – Как только почувствовал сию абсолютную закономерность зависимости художника от литератора, я тут же постарался вырвать себя из неё.
  – Но от литературы не ушёл, а создал поразительную галерею жанровых портретов Пушкина, Тютчева, Юлии Друниной, Василия Шукшина, Виктора Астафьева, Беллы Ахмадулиной…
  – Не поверишь, какой холст начал на днях. Взгляни.
  – «Петрашевский и Достоевский в Петербурге». Почему?
  – Тема гения Федора Михайловича волнует меня многие годы. Какого масштаба ум! Но встретился всё же интеллект, этот ум покоривший и подчинивший себе. Разве это не толкает на размышления?
  – Ты говоришь о революционере-утописте Михаиле Васильевиче Петрашевском, который сгруппировал вокруг себя разночинную молодежь? Из 123 арестованных членов общества 21 человек был приговорён царским правительством к расстрелу. Среди стоявших перед солдатскими стволами был и Федор Достоевский…
  – Ему в ту пору было всего лишь 28 лет…
  – Неожиданно расстрел был отменён с заменой на продолжительную ссылку-каторгу…
  – Ты представляешь, что пережили эти люди? Стал понятен переход человека от жизни к смерти! Но как из смерти вернуться в жизнь?! Можно ли когда-нибудь забыть эту травму?
  – Петрашевский и Достоевский на твоём полотне стоят друг перед другом на набережной Мойки. В драматизме напряжения их статики читается главная идея картины: как трудно всегда было в России людям, мыслящим с болью и горечью о России, её прекрасном и светлом народе.
  – Два петербуржца. Я старался их подать скульптурно, обобщённо. Естественно, портретно угадываемо. Во взорах их должна читаться боль, стремление вырваться из затхлости угрюмого времени. Вырваться к свободе!
  – Свободе духа!
  – Свободе слова!