Карантинная бухта

Юрий Михайлович Лощиц — русский поэт, прозаик, публицист, литературовед. Родился 21 декабря 1938 г. в селе Валегоцулове (ныне Долинское) Одесской области в семье кадрового военного, позднее — известного советского военного журналиста, генерал-майора Михаила Фёдоровича Лощица. Детство Юрия Михайловича прошло на Украине. В 1945 г. семья переехала в Новосибирск (там была дислоцирована воинская часть отца), затем — в Москву.

В 1962 г. окончил филологический факультет МГУ им. М.В. Ломоносова. На протяжении многих лет работал корреспондентом, литсотрудником, редактором в различных литературных журналах и издательствах. Лощиц является одним из видных современных историков и биографов. Известный общественный деятель консервативного направления. Участвовал в защите Белого дома в октябре 1993 года, с журналистскими командировками ездил в Афганистан в 80-е годы и в Сербию во время югославского конфликта 90-х. С начала 2000-х годов — секретарь правления Союза писателей России.

ПРИБЫТИЕ
Из толщи скрипучей тоннеля,
бока, что ль, свои ободрав,
замедленно, еле-еле,
на свет выникает состав.
В пронзительном терпком створе
слепящего известняка
я вижу ещё не море,
а синий клинок пока.
Мне ль ждать миражей и обмана?
Я здесь не к параду гость.
Пещерных глазниц Инкермана
смертную вижу кость.
В окно вплывает, серчая,
пустопорожний док.
Ещё я не вижу чаек, –
лишь неба пылающий клок.
Вопрос портового крана
в причальные рельсы врос.
В трюма открытую рану
не опускают трос.
Но я о беде твоей, город,
на стогнах не стану вопить,
затем, что ты светел, молод,
ты так порываешься жить.
Буксир ползёт по затону
пустому, где реял флот.
Спасибо вам, что к перрону
никто встречать не придёт.

ТОЛСТОЙ НА БАСТИОНЕ
На бастионе новичку неловко.
Поддельна тут ухмылка на губах.
Ещё не началась артподготовка,
но и бывалых забирает страх.
В тумане знобком выглядят зловеще
ствол и лафет, шинели воротник.
Что мельтешить, какой тебе
обещан
день или час, иль этот самый миг?
Под сапогом – расквашенная глина.
Убитых грузят. Ядра волокут.
Чуть проступает ихняя долина.
Но не зевай… Враз козырёк снесут.
Когда же будет на него управа?
Ишь, перемирья запросил на час.
Нору сапёр-французик роет браво –
заводит мину, шерами, под нас.
Их из-за моря понаплыла тьмища:
сэр и мусье, и турка, и арап.
Да наши по ночам в разведку
рыщут –
Европе забивают в дуло кляп.
Но вот беда! Блиндаж в четыре
ската
не выдержал… Полно прорех и дыр…

Ну, подождите, бравые ребята,
я покажу вам и войну и мир.

* * *
Севастопольские антиквары,
археологи, нумизматы,
как пещерные люди, стары,
а иные, как я, бородаты.
Соблюдают свою заботу.
Как цари, снисходительно-зорки,
соберутся опять в субботу
за Петром и Павлом, на взгорке.
И тряхнут из мешков забавой
в память всех, кому к нам неймётся:
штык покажут фашистский
ржавый,
кортик аглицкого флотоводца.
Ишь, глаза разбегутся сами!
Как на пуговки не подивиться
эти кругленькие, с нумерами
полков ли французских, дивизий?
А турецкие бурые фески?
А щербатый тесак зуава?
Хороша ты, в хламе и блеске,
Экспедиции трубная слава.
Тут отметились все понемножку.
И монголы мелькнули, и готы.
И бренчит мамалыжная ложка
в котелке румынской пехоты.
Но советских времён гранаты
как с иголочки, вижу, одеты…

Чу!.. зовут к себе нумизматы.
В их тетрадках тяжких – монеты.
– Вам динарий римский,
старинный?
Он – в особой цене и весе.
Но за бухтой у нас Карантинной
свой монетный двор в Херсонесе.
Потому византийцев – обилье.
Потому-то с небрежной лаской
Македонца деньгу Василья-
базилевса тут кличут «Васькой».
Глянь, Михайло Третий, медяшка.
Его Васька спровадил с трона.
Хоть Михайло и пил, бедняжка,
порешили его беззаконно.
Все монеты по-своему дивны.
Но от гривней новейших отрыжка.
Вот, зато, настоящие гривны –
новгородское серебришко.
Не раззявы тут, не идиоты.
Разумения наши крепки,
и в обмен не берём банкноты
заслюнявленного мазепки.
Да, разгулка у нас лихая,
не одни лишь купюры-монеты.
Хошь, шальвары Бахчисарая,
хошь, Мицкевича сыщем сонеты.

– Хорошо у вас на досуге
побродить. Память держите
в силе.
Ну, а, может, что слышали, други,
о Философе, о Кирилле?
– Навестил нас и он в годы стары.
На епископском жил подворье
и отсель отлучался в Хазары.
Но о том – распытай у моря…
Впрочем… Тут старикан приходит
раз в году, напогрев, в апреле.
Книгу держит, евангелья вроде.
Буквы в ней разберёшь еле-еле.
«Эту самую книгу, – кажет, –
русским слогом в ту пору сложили,
чтоб Философа ею уважить,
чтоб дерзанье возжечь в Кирилле…
Он и взял те знаки – аз-буки,
и кириллицей их назвали.
А без этой подсказки – дудки! –
сам придумал бы их едва ли…»
Так – не так? Приезжай ближе
к маю.
Может, дедку того и встретишь.
Ну, а где он ютится, не знаю,
только книга – совсем уже ветошь…

АДМИРАЛЬСКИЙ СОВЕТ
Все сроки вышли – дней, часов,
минут.
Три адмирала терпеливо ждут
на свой совет коснеющего брата.
До Графской пристани от Северной
волна
доставит чёлн четвёртого. Молчат
сопровождающие адъютанты.
Горячий полдень онемел над бухтой.
Прощай, волна. Теперь – недалеко:
на городском холме, где,
знает сам он,
назначен их торжественный совет.

Что рассуждать о долге, славе,
чести?
Краеугольные четыре – вместе.
Летят четыре лёгкие корвета
в четыре стороны земного света.
Четыре ветра веют без обмана
в четыре поднебесных океана.
В четыре компас указует шири.
Евангелий у Бога сколь? – Четыре!
У синего креста на белом поле
про нас четыре суть угла, не боле.
Возляжем же крестом на ложе
склепа,
плечом к плечу. Надёжна смерти
скрепа.
Ты, Лазарев! Корнилов, ты!
Истомин!
И ты, Нахимов!.. Общий срок
исполнен.
Мы дождались друг друга. Снова
вместе.
К чему ж слова о долге, славе,
чести?..

Над Севастополем, как прежде,
канонада.
От запада ещё одна армада
вспухает тучей. Всё-то им
неймётся.
Ползут. Наглеют. Щурят
хищный глаз.
Но свой совет четыре флотоводца
с тех пор не прерывают ни на час.

КАРАНТИННАЯ БУХТА
Ты помнишь, в нашей бухте сонной
Спала зелёная вода,
Когда кильватерной колонной
Вошли военные суда.
Четыре серых…
Александр Блок.
Сколько раз от вокзала спешил
напрямик
прочитать твои камни, как остовы
книг.

Сколько раз к этой бухте от серых
руин
я спускался, счастливый, как в день
именин.

Здравствуй, шёпот зелёной хрупкой
волны!
Херсонес, мне твои позывные родны.

… Серый «сторож» застыл. Дизель
чуть дребезжит.
Но на палубе пусто. Вода – малахит.

В очертанье надстроек – дерзость,
напор.
Отдых дали команде… Ночью –
в дозор.

Чей он? Наш ли, чужой? Ну,
а сам-то ты чей?
Я? – Москаль белорусско-хохлацких
кровей.

«Чей он?» Глуп, сознаюсь, и постыден
вопрос!
Но уже, как бурьян, между нами
пророс.

А Владимир? Он чей, что стоит
за спиной?
Белоплеч и высок, шлем горит
золотой.

Чья крещальня вблизи от его
алтарей?
Слог священных молений,
скажите мне, чей?

Не Солунские ль братья в сей город
вошли,
чтоб согласье расслышать
славянской земли?
Киев, Ладога, Полоцк, Тамань… –
они чьи?
Ярославны и Игоря чьи соловьи?

Что мы делим, безумцы?
Иудина злость
подстрекает дробить наших
праотцев кость.

Душу, море и сушу как в ступе
толчём,
чтоб тащить на торги:
«Что по чём? Что по чём?»

Визг раздорный в семье – он чумнее
чумы.
На смех свету всему
разбежимся ли мы?

Безъязыкие рты и безглазые лбы –
вы, кто общей отрёкся земли и
судьбы.

Есть народ. Он на два иль на три
неделим.
Есть Господь. Он и в трёх ипостасях
един.

… Склянки бьют. Херсонес. Дизель
вслух задрожал.
«Сторож» к ночи покинет
дремотный причал.

Пусть он держит рубеж от беды и
пропаж.
Чей он? – Наш!

СТИХИ О САПЁРНОЙ ЛОПАТКЕ
Поэту-ветерану
Михаилу Тимошечкину
«И плащ-палатка,
и шинелка-скатка
нужны бойцу на верный обустрой,
но всех первей –
сапёрная лопатка, –
когда-то мне внушил
солдат седой. –
В свой рост окоп
пока боец отроет,
лопатка и угреет,
и укроет.
Прорежет дёрн она,
войдёт, как в масло, в глину.
Глядишь, и высушил
сырую спину.
Мала?.. Зато гвардейская ухватка.
Что штык, что нож,
когда в руке лопатка?
Плашмя – ошеломит,
ребром – разрубит.
Не зря ж бандит
лопаточку не любит.
А сталь! Попробуй!
Ей кирпич не страшен.
Такой металл сгодится
и для скважин.
Не гнётся, не ломается отнюдь.
Уходит напролом
в земную грудь.
И черенок под стать
былинной стали.
С ним тоже мастера
не сплоховали,
которые сапёрочку впервой
изобрели и нарекли лопаткой
да запустили
в наш пехотный строй.
Но кто те люди скромные,
ответьте?
Нет премии ещё
для них на свете,
чтоб совершенство
оценить сполна
такой простецкой,
немудрёной штуки.
Лопатка…
Как ни велика война,
а ты, подруга,
землю пропахала
от Сталинграда
до того подвала,
где фюрер трясся,
подавясь слюной…
Не затеряйся и за правду стой,
упорная сапёрная лопатка.
Покуда длится мировая схватка,
при «калаше»,
гранате и ракете
служи бойцу,
пока на этом свете
за русский свет
идёт смертельный бой».

* * *
Когда б не паруса до дыр,
не божьей бури кряж,
то взяли бы Аскольд и Дир
тебя на абордаж.

Когда бы не варяжский рок,
не конский лоб, не змей,
Олег тебя давно б нарёк
престольницей своей.

Хоть он за партой не зубрил
международных прав,
тебя бы присовокупил
к Итилю Святослав.

Когда Суворов бы гульнул
до сих заветных мест,
то на Софию бы вернул
осьмиконечный крест.

Константинополь – наш предел,
зов пламенных сердец!
И Скобелев к тебе летел,
и Жуков, наконец!

Нет, в скальный грунт вошли не зря
изгнанников гробы.
И на Босфор придёт заря
отсроченной судьбы.

И пусть мне горло рассечёт
турецкий злой палаш,
века – не в счёт.
А вера – в счёт!
Ты – наш.
Ты будешь наш!

ПРИНЦЕВЫ ОСТРОВА
Виктору Гуминскому
Как сумрачные призраки,
поверьями дразня,
явились обочь Принцевы,
проходят без меня.
Но не менять же принципы
капризно на ходу?
Не зазывайте, Принцевы,
я к вам не забреду.
Там нет для нас ни пристани,
ни храма, ни тюрьмы.
Темны, безлюдны Принцевы,
не-оби-тае-мы.
Видения капризные –
пустыня да вода.
И – отпускают Принцевы,
похоже, навсегда.
Оглянешься – ни призрака...
Так для чего ж зову:
ах, Принцевы, ах, Принцевы,
ах, Принцевы, ау?
Но что, когда и при смерти
томящей горсткой гор
объявитесь вы, Принцевы,
как смутный мне укор?

* * *
Ни словечка я не изобрёл.
Все слова одолжили мне люди.
Слово «быть» – всем глаголам глагол.
Потому-то мы были, мы будем.

Потому-то мы с вами есть
в естестве своём, в звонкой сути.
Слова русского Божия весть,
я молюсь тебе: «Буди, буди!»

Юрий ЛОЩИЦ