Чудо Чернавиной

Стихи Риммы Чернавиной, включенные в настоящую книгу «Вспять к восхожденью», — это новый и неожиданный шаг после ставшей широко известной её книги «Сивилла Космическая. Стихи. Миниатюры. Эссе», вышедшей в 2008 году. Образное мышление поэтессы переплетается здесь с геометрией, пространством, временем, музыкой и рождает философские обобщения, математические и музыкальные ассоциации.
Вот, например, одно из пространственно-временных и геометрических эссе Риммы Чернавиной:
Что ж «настоящее», прокляло меня, что ли?

Совсем меня отторгает,
Спихивает во «вчера»,
Но боязно ступить на плоскость времени,
Которое не — «здесь».
Родиться в вечности...
И вновь родиться...
И, примостившись на краю,
Я снова в зеркало смотрюсь —
Очерченные четко губы.
Отливают зеленью глаза.
Я в фокусе.
Я в «настоящем».
И оно все длится... длится... длится...
Длится...
Здесь невольно приходят на ум слова Аристотеля: «Куда уходит, вовсе ли исчезает вчерашний день? Каковы доказательства того, что на каких-то интервалах мирового пространственно-временного континуума события прошлого не остаются реальностью?»
Поэзия и математика сродни музыке. В Средневековье музыка рассматривалась отчасти как род математического конструирования, отчасти как культовая процедура. Точно так же часто люди воспринимали поэзию и геометрию. Поэзия рождает геометрические образы, а образы и ритм стиха порождают музыку. Недаром согласно представлениям школы Пифагора все количественные соотношения в природе подчинены всеобщей гармонии, начиная от человека, музыки и кончая Вселенной. Пифагорейцы считали, что при вращении каждая небесная сфера издает свой музыкальный тон, а вся система сфер образует гармонию — «музыку сфер». Поэтический образ обладает большой силой убеждения. Знаменитый математик Давид Гильберт утверждал, что наглядное понимание — это большая доказательная сила. Образы, рождаемые поэзией Риммы Чернавиной, дают такое наглядное понимание.

А.Т. ФОМЕНКО, академик РАН, профессор МГУ, доктор физико-математических наук.

Те, кто следит за поэтическим движением последних лет, не могут не обратить внимания на то, как часты разрывы между смыслообразованием и собственно речью. Перед нами, однако же, ситуация совсем иного рода. Поэзия Риммы Чернавиной являет собой нечастое в словесном искусстве качество: способность произносить и доносить максимально разорванные, казалось бы, смыслы, создавая на более высоком уровне новую гармонию.
Перетекание внутренней и внешней речи друг в друга, соединение гротеска, сарказма — и внимания к выхваченным из жизненного потока деталям реальности, способность порождать удивительно ёмкий, мгновенно запоминаемый образ самыми что ни на есть минималистическими средствами (вплоть до одностроков, «текстов-вспышек» и даже взятых изолированно словосочетаний, являющих собой целостную метафору) — всё это тот богатейший инструментарий Чернавиной, за которым, однако, встает отнюдь не только собственно стиховая работа.
Само существование лирического «я» Чернавиной между гиперреальностью и сюрреальностью позволяет сквозь эту лишь внешне противоречивую щель усмотреть высшую, наиважнейшую поэтическую задачу, которая движет поэтом. Возможность говорить на социальные и лирические, политические и метафизические темы — подчас на разных уровнях одного и того же текста — не только не воздвигает никаких границ между областями бытия, но и вообще снимает так называемый вопрос о главной теме поэта, понимаемой в сколь-нибудь привычном смысле. Тема поэта у Чернавиной, если об этом вообще позволительно говорить, определима как поиск возвышенного в самых различных аспектах существования — от объектов привычно поэтических до самых низких: порой кажется, поэзия Чернавиной приобретает подлинный публицистический пафос. Тоска по высшему бытию — точнее, стремление к нему — выражается здесь и через максимально точные в языковом смысле очерки наличного мира, и через медитативный выход к непосредственному общению с надмирным началом. Непредсказуемость того, что произойдет в следующей строке стихотворений Чернавиной, — своего рода эквивалент самой непредсказуемости жизненного потока, глубинный структурный образ трансформации бытия. Лирическое «я» не находится на распутье, не навязывает собеседнику идею о тщетности познавательного или чувственного усилия, более того — не сообщает об условности ценностей, релятивизме, сугубой сомнительности вещей и раздумий, но предлагает сквозь их разнообразие и даже разнокачественность пробиться к неким высшим установкам, которые, быть может, непросто именовать человеческим языком. Однако именно Чернавиной это чудо удаётся.

Д.М. ДАВЫДОВ, критик, филолог.